В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Гриша-Поросенок выходит во двор…»

Гриша-Поросенок выходит во двор, в правой руке топор. «Всех попишу, — начинает он тихо, потом орет: — Падлы!» Развязно со всех сторон обступает его народ. Забирают топор, говорят: «Ну вот!» Бьют коленом в живот. Потом лежачего бьют. И женщина хрипло кричит из окна: «Они же его убьют». А во дворе весна. Белые яблони. Облака синие. Ну, пока, молодость, говорю, прощай. Тусклой звездой освещай мой путь. Все, и помнить не обещай, сниться не позабудь. Не печалься и не грусти. Если в чем виноват, прости. Пусть вечно будет твое лицо освещено весной. Плевать, если знаешь, что было со мной, что будет со мной. 2000

«Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»

Рубашка в клеточку, в полоску брючки — со смертью-одноклассницей под ручку по улице иду, целуясь на ходу. Гремят КАМАЗы и дымят заводы. Локальный Стикс колышет нечистоты. Акации цветут. Кораблики плывут. Я раздаю прохожим сигареты и улыбаюсь, и даю советы, и прикурить даю. У бездны на краю твой белый бант плывет на синем фоне. И сушится на каждом на балконе то майка, то пальто, то неизвестно что. Папаша твой зовет тебя, подруга, грозит тебе и матерится, сука, греб аный пидарас, в окно увидев нас. Прости-прощай. Когда ударят трубы, и старый боров выдохнет сквозь зубы за именем моим зеленоватый дым, подкравшись со спины, двумя руками закрыв глаза мои под облаками, дыханье затая, спроси меня: кто я? И будет музыка, и грянут трубы, и первый снег мои засыплет губы и мертвые цветы. — Мой ангел, это ты. 2000

«Не надо ничего, оставьте стол и дом…»

Не надо ничего, оставьте стол и дом и осенью, того, рябину за окном. Не надо ни хрена — рябину у окна оставьте, ну и на столе стакан вина. Не надо ни хера, помимо сигарет, и чтоб включал с утра Вертинского сосед. Пускай о розах, бля, он мямлит из стены — я прост, как три рубля, вы лучше, вы сложны. Но, право, стол и дом, рябину, боль в плече, и память о былом, и вообще, вобще. 2000

«Я по листьям сухим не бродил…»

Я по листьям сухим не бродил с сыном за руку, за облаками, обретая покой, не следил, не аллеями шел, а дворами. Только в песнях страдал и любил. И права, вероятно, Ирина — чьи-то книги читал, много пил и не видел неделями сына. Так какого же черта даны мне неведомой щедрой рукою с облаками летящими сны, с детским смехом, с опавшей листвою. 2000

«Сесть на корточки возле двери в коридоре…»

Сесть на корточки возле двери в коридоре и башку обхватить: выход или не выход уехать на море, на работу забить? Ведь когда-то спасало: над синей волною зеленела луна. И, на голову выше, стояла с тобою, и стройна, и умна. Пограничники с вышки своей направляли, суки, прожектора и чужую любовь, гогоча, освещали. Эта песня стара. Это — «море волнуется — раз», в коридоре самым пасмурным днем то ли счастье свое полюби, то ли горе, и вставай, и пойдем. В магазине прикупим консервов и хлеба и бутылку вина. Не спасет тебя больше ни звездное небо, ни морская волна. 2000

«На теплотрассе выросли цветы…»

На теплотрассе выросли цветы. Калеки, нищие, собаки и коты на теплотрассе возлежат, а мимо идет поэт. Кто, если не секрет? Кто, как не я! И синий облак дыма летит за мной. Апрель. Рассвет. 2000

«Если в прошлое, лучше трамваем…»

Если в прошлое, лучше трамваем со звоночком, поддатым соседом, грязным школьником, тетей с приветом, чтоб листва тополиная следом. Через пять или шесть остановок въедем в восьмидесятые годы: слева — фабрики, справа — заводы, не тушуйся, закуривай, что ты. Что ты мямлишь скептически, типа это все из набоковской прозы, — он барчук, мы с тобою отбросы. Улыбнись, на лице твоем слезы. Это наша с тобой остановка: там — плакаты, а там — транспаранты, небо синее, красные банты, чьи-то похороны, музыканты. Подыграй на зубах этим дядям и отчаль под красивые звуки: куртка кожаная, руки в брюки, да по улочке вечной разлуки. Да по улице вечной печали в дом родимый, сливаясь с закатом, одиночеством, сном, листопадом, возвращайся убитым солдатом. 2000

«Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом…»

Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом, а небо голубое. Как запросто родиться человеком, особенно собою. Он выставлял в окошко радиолу, и музыка играла. Он выходил во двор по пояс голый и начинал сначала. о том, о сем, об Ивделе, Тагиле [76] , он отвечал за слово, и закурить давал, его любили, и пела Пугачева. Про розы, розы, розы, розы, розы. Не пожимай плечами, а оглянись и улыбнись сквозь слезы: нас смерти обучали в пустом дворе под вопли радиолы И этой сложной теме верны, мы до сих пор, сбежав из школы, в тени стоим там, тени. 2000

76

Ивдель, Тагил — места в Свердловской области, где сконцентрированы тюрьмы и лагеря.

«Не покидай меня, когда…»

Не покидай меня, когда горит полночная звезда, когда на улице и в доме все хорошо, как никогда. Ни для чего и низачем, а просто так и между тем оставь меня, когда мне больно, уйди, оставь меня совсем. Пусть опустеют небеса. Пусть станут черными леса. Пусть перед сном предельно страшно мне будет закрывать глаза. Пусть ангел смерти, как в кино, то яду подольет в вино, то жизнь мою перетасует и крести бросит на сукно. А ты останься в стороне — белей черемухой в окне и, не дотягиваясь, смейся, протягивая руку мне. 2000