Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1
вернуться

Гейнцельман Анатолий Соломонович
Шрифт:

ХРИСТОС

С Христом мы очень давние друзья: Уж на заре туманной бытия Себя в постели вижу я пред Ним, Висящим на кресте, как серафим. Потом на школьной Он сидел скамье, Таким же мальчиком, склонясь ко мне, Нашептывая милые слова, Когда моя дичала голова. Как странник Он со мною шел босой, Когда я, полоумный и нагой, Бродил по всем святым местам земли, Когда вился, как червь, я по пыли. Из Рима Он со мною шел в Париж, Где шелестел поэзии камыш, Где я среди мятежников искал В свободе непригодный идеал. Потом привел Он лучшую из жен Ко мне из рода своего на трон И, навсегда оставив нас вдвоем, Сокрылся в неба синий звездоем. Года текли трагической чредой. И ныне я совсем уже седой, И лишь по зову в жизненный хаос Ко мне еще спускается Христос. Зову ж Его в час тяжких катастроф Иль при создании священных строф, Зову, когда мой спутник­серафим Находит, что наш путь стал нестерпим. Я до Тебя ни разу не дорос, Товарищ юности моей, Христос! На перепутьи суетных дорог Ты для меня теперь далекий Бог, Хоть распят рядом я с Твоим крестом И, как разбойник добрый, синим ртом Шепчу: О, Боже, Боже, вспомяни, Что многие со мной провел Ты дни!

СТАРЫЙ ДУБ

Ты видела ль столетний в поле дуб? Взгляни, сегодня он пойдет на сруб. Громадная дорийская колонна, Обхватов в пять, почти до небосклона. Вверху окаменевший страшный спрут, Где новые листочки не живут. Три ветви молнией обожжены, Изломаны другие и черны. Лишь кое­где из треснувшей коры Ветушечки пробились для игры С Бореем, воющим и день и ночь, Чтоб отыскать Деметры скорбной дочь. Здесь на классической стоит он почве, Средь киммерийской тьмы и вечной ночи. Он страшен, как тот мельничный гигант, На ком повис однажды Россинант, Когда задумал старый Дон­Кихот Сразиться с ним, чтобы спасти сирот. Он – мертвый величавый только пень, Хоть и ликует всюду июльский день И в белых пеплумах, как хоровод, Вокруг кружится облачный народ. Печально, друг! Но опусти глаза, В ресницах высохнет сейчас слеза. Под мертвым дубом тысячи дубков Пробились из малейших корешков. Иные уж годились бы на посох, Другие прячутся еще в колосьях. Но несомненно целый будет лес На месте том, где праотец исчез. Чем он мертвей, тем больше снизу жизни: Народ дубовый будет петь на тризне. Так, милая моя, чем ближе смерть, Чем я бессильнее клонюсь на жердь, Чем сердце больше покрывает плесень, Тем больше у меня крылатых песен. И ты бери вечерние огни, Когда­нибудь потухнут и они!

МЕРТВЫЙ ФОНТАН

Зыбитесь, ветки изумрудные, Клубитесь, тучи белогрудые, Бушуйте в гроте каменном И отражайтесь в сердце пламенном! Открой, о Боже, ржавый кран, Чтоб снова засверкал фонтан В лазури над овалом лип, Как радужный меж туч полип. Чтоб песни, как живой ручей, Текли от солнечных лучей Чрез драгоценный горний гравий, Свергаясь вниз, как веер павий, На смутный город мертвецов. Чтоб, как во времена отцов, Из них составили псалтырь И в златоглавый монастырь Стекались страждущие снова Искать божественного слова, Как в Лурде к гроту Бернардет. Чтоб чудотворным стал поэт, Как старый и слепой Гомер, Богов создатель и химер.

ВОРОБЕЙ НА ПОДОКОННИКЕ

Воробей, мой воробей, Гордый, как турецкий бей, Что слетел на подоконник, Словно мой ты стал сторонник? Что ты ерзаешь хвостом, Что пищишь раскрытым ртом? Седина ль моя смешит, Иль морщинок лабиринт? Иль терновый тот венец, Что ношу я под конец? Красного лишь нет плаща, Плеть одна кружит свища, Крест валяется в пыли, Утомились палачи. Но и ты, мой серый друг, В некий миг на травку вдруг Под моим падешь крестом С жалко искривленным ртом. Лапки к небесам прострешь, Уползет из крыльев вошь, И появятся полки Муравьев из­под доски, Чтобы трупик твой сожрать, Целая гурманов рать. Воробей или поэт, Жребия другого нет: Вечны только облака Да грызущая тоска.

ИЗВИЛИНЫ

Серебристые извивы Сонно плещущей реки. Вечно плачущие ивы, Камышовые полки. Облачные отраженья В маслянистых зеркалах, Глаз ершей недоуменье, Лягушата на листах. Есть в раю такие речки, Есть в аду они везде, Только там уж не овечки Отражаются в воде, А изжаждавшийся грешник Иль с трезубцем водяной, Истязатель и насмешник, Любящий исподний зной. У меня в мозгу речушки По извилинам текут, Оглашенные лягушки Днем и ночью там орут. И мне дорого болото Затиненное в мозгу: Там цветет священный лотос На заснувшем берегу.

СМЕРТЬ

Мне ненавистна мысль о смерти, Такой уж близкой и простой, Но у моей постели черти За грешной собрались душой. Что им душа моя, малютка, Глядящая в туман вокруг? Что жизни им смешная шутка, Недоуменье и испуг? Что им душа моя, зыбленье Чуть зримое прибрежных волн, Бесцельное стихотворенье, На привязи загнивший челн? Что им душа моя, сиянье Бушующих лазурных волн, Цветка над пропастью качанье, Сожженный молниею холм? Что им душа моя малютка? И всё ж обстали уж постель... И вырывают с прибауткой Из слабых рук моих свирель. И где­то, слышно, по ступеням Взбирается Старуха­Смерть. Проходит холод по коленям, Стучит, стучит по плитам жердь.

МОЗАИЧНЫЕ ЛИКИ

Небо из блестящей меди, Стрелы ласточек на нем. Облачные спят медведи, Глядя в синий водоем. Мы на золоте заката, Как в Царьграде мозаики, В одеяньях из броката Иератические лики. Я святитель Анатолий Из пещеры на Афоне, Много написавший схолий, В терниев сухих короне. Ты святая Розалия, Также жившая в пещере, Чтобы яви силы злые Не мешали чистой вере. Стекляные лица строги На червонном теплом фоне, Как классические боги На слоновой кости троне. Ласточек священных всклики – Это наши херувимы. Стилизованные лики В ладане едва лишь зримы. Слышен звон вечерний меди, Тихое Ave Maria, За окном щебечут дети... Где­то старая Россия, Та Россия, где счастливы Были в детстве мы когда­то, Где спаслись одни лишь ивы От секиры острой ката.

БУРЯ У SAN PIETRO

Громадные грохочут грозно волны Вокруг окаменевшего дракона, И облака движений диких полны, Как парусные груди галеона. Но полосатый храмик очень крепок На крупе каменного в море зверя, Ни черепиц, ни почерневших щепок Он не теряет от дубовой двери. И мы сидим пред алтарем старинным Под исполинским дедовским Распятьем, Прислушиваясь к голосам звериным И к трамонтаны дерзостным проклятьям. Всё море – вспаханное ветром поле, Громадные встают повсюду глыбы, Громадные чудовища на воле, Как буцефалы, мчащиеся дыбом. Хвосты вокруг вспененные и гривы, И ржанье страшное у черных скал. Как в лихорадке сосны и оливы, И молний сноп над ними засверкал. Восторженные мы глядим сквозь щели Оконные на страшный ураган, Сорвавшийся из Тартара ущелий Испробовать искристый ятаган. Нет музыки приятнее для слуха, Чем этот изначальный Божий рев. Хотелось бы мне в панцире из пуха, Как чайка, средь морских летать валов, Хотелось бы измученную душу Омыть в соленых этих жемчугах: Ведь я, как в день творения, не трушу, Когда свидетелем был при родах. Бушуй, бушуй, созвучная стихия, Бушуй, свободный синий океан, Чтоб мог опять писать свои стихи я, Лазоревый безбрежности пеан!