— В смысле, что только плохое, — говорит она. — Горе. Отчаяние. Все еще смутно. Боль. Несчастья. Массовое убийство. И не спрашивай, откуда я знаю. Это долгая история.

Ее сны. Автозаправка, канарейки, люстра в отеле и вот теперь — я.

— Слушай, — говорит она. — Нам надо договориться, как бы нам все-таки встретиться. Но не сейчас.

Почему?

— У меня тут с работой напряги, так что если тебе вдруг позвонит некий доктор Эмброуз и спросит, знаешь ли ты Гвен, скажи, что не знаешь. Скажи ему, что мы с тобой не знакомы, ладно?

Гвен?

Я говорю: а кто это, доктор Эмброуз?

— Просто его так зовут, — говорит Фертилити. Говорит Гвен. — Он не настоящий доктор. Скорее он мой агент для связи с заказчиками. Мне очень не нравится то, что я делаю, но у нас с ним контракт.

Я спрашиваю: и что она делает по контракту?

— Ничего незаконного. У меня все под контролем. Нет, правда.

Так что?

И она говорит, что именно, и мир как будто взрывается ревом сирен тревоги.

И я себя чувствую таким маленьким.

Мир взрывается ревом сирен, тонет в мигающем свете.

И я себя чувствую маленьким-маленьким.

Здесь, в пилотской кабине пассажирского самолета рейса № 2039, у меня замигала лампочка — только что выгорел первый из четырех двигателей. И мы с вами подходим к началу конца. Собственно, это начало и есть.

В рамках психологического вмешательства с целью предотвращения самоубийства психолог смешивает мне очередной джин-тоник, пока я разговариваю по телефону. По междугородке. Продюсер из «Шоу Дона Уильямса» ждет на второй линии. Все линии заняты. Огонечки мигают. Кто-то от Барбары Уолтерс ждет на третьей линии. Первым делом мне надо найти кого-то, кто отвечал бы на звонки. Посуда от завтрака свалена в раковину. Только что сама себя не моет.

Первым делом мне надо связаться с хорошим агентом.

Постели на втором этаже так и стоят незаправленные.

Сад пора перекрашивать.

Один из лучших агентов на том конце линии озабочен вопросом: а что, если я — не последний из уцелевших. Я говорю, что не вижу причин для его беспокойства. Психолог бы не заехала на джин-тоник к завтраку, если бы вчера вечером не случилось очередное самоубийство. Прямо здесь, у меня на кухонном столе, лежат папки с досье на всех остальных подопечных со свидетельствами о смерти.

Федеральная программа поддержки уцелевших накрылась, что называется, медным тазом. Это не я, а психолог, которая смешивает мне джин-тоник, нуждается в оперативном вмешательстве с целью предотвращения самоубийства.

Психолог, кстати, не отходит от меня не на шаг — типа присматривает за мной, как бы чего не вышло. Чтобы она не мозолила мне глаза, я прошу ее нарезать лайм. Принести сигареты. Сделай мне еще выпить, говорю я, иначе я покончу с собой. Клянусь. Запрусь в ванной и вскрою себе вены опасной бритвой.

Психолог приносит мне очередной джин-тоник и спрашивает, нет ли у меня желания помочь с опознанием тел. По идее, это должно мне помочь освободиться от прошлого. Как бы там ни было, говорит психолог, это все-таки мои люди, моя плоть и кровь. Друзья, знакомые и родня.

Она раскладывает передо мной на столе те же самые казенные фотографии десятилетней давности. Сотни мертвых людей — рядами, плечом к плечу, на земле. Они смотрят на меня невидящими глазами. Их кожа — синюшно-черная от цианида. Их тела так раздуты, что темная одежда кустарной выделки едва не трещит по швам. Прах к праху. Пыль к пыли. Если б и вправду все было так быстро и просто — сразу в прах, сразу в пыль. Тела на земле. Окоченевшие, дурно пахнущие. Так психолог пытается встряхнуть мои чувства. Она говорит, что я подавляю в себе свое горе.

Может, я все-таки выберусь из своей скорлупы и, как говорится, займусь опознанием этих мертвых людей?

Если убийца действительно существует, говорит психолог, я мог бы помочь установить его личность. Наверняка это тот, кто должен быть среди этих людей, но кого там нет.

Я говорю: нет, спасибо. Мне не нужно рассматривать эти снимки. Я и так знаю, кого там нет. Там нет Адама Бренсона.

Психолог собирается сесть, и я прошу ее поплотнее задернуть шторы. Там снаружи стоит фургон местного телевидения. Все, что они снимают через окно кухни, сразу же передается на спутник. Мне вовсе не хочется, чтобы в сегодняшних новостях меня показали на фоне грязной посуды, наваленной в раковину. Гора немытой посуды, мы с психологом — за кухонным столом, с телефоном и всеми ее бумажными папками, разложенными на желто-белой клетчатой скатерти, — распиваем джин-тоник в десять часов утра.

Голос за кадром в сегодняшних новостях расскажет, что последний из уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры, последней в Америке секты смертников, находится под непрестанным наблюдением специалистов-психологов после трагической вереницы самоубийств, когда оставшиеся сектанты один за другим уходили из жизни.

А потом — перерыв на рекламу.

Психолог листает папки своих последних подопечных. Бреннон, ныне покойный. Уолкер, ныне покойный. Филипс, ныне покойный. В общем, все умерли. Все, кроме меня.