Я не рискнул о ней попросить.

Теперь он перестал покидать дачу и в будние дни. Политбюро собиралось у него на Ближней. Точнее, все та же приближенная четверка – Маленков, Берия, Хрущев и зачем-то ничего не значивший Булганин. «Бородатый», как его насмешливо называли охранники. К нему Коба никогда не обращался. Он просто сидел и молчал.

В тот летний день Коба был один. Держался со мной очень добро, даже ласково. Эта ласковость, задушевность меня всегда пугала, и я начинал думать, не появились ли уже слезки у крокодила. Но в тот день мне стало невыносимо от этого постоянного страха, и я рискнул:

– Я как-то познакомился с одной очень красивой женщиной, женой министра Ш.

Он прервал меня:

– Как же, слыхали, в «Коктейль-холле!» – (И это он знал!) – Захотелось? Ну да, даст она тебе, старой жопе! – И добавил сухо: – Оперативка установила: за ней ухаживал… американец из посольства. На банкете с ним кокетничала, анекдоты подруге рассказывала антисоветские. Стихи одной повесившейся контры всем читала. Ее мужа, хорошего, преданного нам человека, имеющего дело с государственными секретами, пришлось оградить от вертихвостки, – бешено взглянул на меня. – И не дай тебе Бог ему рассказать. Его тоже будем крепко проверять. Я тебя не раз предупреждал по поводу подобных просьб. Но ты не понимаешь! Воистину в последний раз предупреждаю… – Желтые глаза уперлись в меня, и вдруг взгляд вновь стал безмятежен и нежен. – Какая жара… Только здесь и можно дышать… Я много читаю, Фудзи, – сказал он печально. – Трудно не презирать человеческий род, читая историю.

Стояла тихая июльская ночь.

– Хорошая ночь, Фудзи, не хочется спать, – и приказал охраннику, стоявшему у дачи. – Принеси секатор.

Он взял секатор, и мы вышли в сад. Громко пел соловей, залетевший в этот лес на окраине города. Огромная луна висела над садом, наступал таинственный час полуночи. Коба, похоже, это тоже почувствовал.

– Разве я договаривался родиться, чтобы умереть? – заговорил он. – Слепая Природа без нашего на то согласия вызывает нас из небытия и быстро отправляет туда же. Сколько хлопот, сколько крови!.. Раскрой рот, скажи что-нибудь?

– Я не думал над этим, Коба.

Он замолчал. Потом продолжил:

– Думал. Ты о многом думаешь, только молчишь… Нет, нет, деяния остаются. Они считают, мне семьдесят лет, и я сдался. Мудаки! Мы, Фудзи, вечные революционеры. Мы или создадим новый мир, или, как сказал этот жидок Троцкий, «уйдем, но, уходя, так хлопнем дверью, что мир содрогнется».

В свете фонаря, сгорбившись и старательно сопя, Коба отсекал у цветов головки. Они падали в траву. Но у него дрожала рука, уже вскоре он порезался секатором.

– Часто режусь, черт побери. Рука стала не та. А помнишь, как мы шашкой…

Я кивнул… хотя никакой шашкой мы никогда не пользовались. Только ножом.

Он велел охраннику разбудить фельдшера. Фельдшер прибежал тотчас.

– Показывай свое искусство, – приказал Коба.

У фельдшера дрожали руки, и он никак не мог перевязать его палец. Перевязал я – фельдшерским бинтом.

Уже начало светать. В деревьях зашумел утренний ветер. Березы напряглись, вытянулись, громко зашелестели листья.

– Пора возвращаться в дачу… Ты хорошо ходишь, Фудзи, а мне уже трудно. Я устаю и предпочитаю ездить.

Он велел вызвать «коляску». Вспомнил:

– Как мы скакали на конях, лихие были джигиты.

Опять я услужливо кивнул, хотя мы никогда не скакали. Он все более становился щедр на старческие выдумки. Без меня часто беседовал с охраной. Рассказывал им всякие байки про свою удаль в молодые годы. Однажды, провожая меня к машине, один из охранников посмеялся.

– Привирает по-стариковски, а мы слушаем. Старый стал, одинокий, жалко его.

(Охранник, пожалевший его, скоро исчез, видно, не со мной одним делился наблюдениями.)

Если бы они знали, что задумал этот старый и одинокий, мой друг Коба.

Подъехала коляска, запряженная двумя лошадьми. Мы сели. Кучер, полковник госбезопасности, ударил лошадей. И покатили в меркнущем утреннем свете фонарей. Всюду среди деревьев тени – охрана.

– Да старики мы, Фудзи, – восьмой десяток. Даже арестовать тебя нельзя, сразу кончишься. В нашем возрасте к врачам приходится часто обращаться. Хотя… Скоро там, в лагерях, соберется много первоклассных врачей. Ильич говорил: «Лечиться надо у немецких докторов, а не у идиотов – “товарищей”». Но наше время сделало поправку – лечиться надо у евреев. Так что вскоре здесь лечить будет некому. Может, лучше тебе там быть? – Он прыснул в усы, а я, как всегда, вздрогнул.

Покатавшись по саду, мы вернулись на веранду. Я умирал, так хотел спать, а он – нет.

Принесли чай.

Я сидел, сжав челюсти, точнее, протезы, борясь со сном.

В саду появился вечно улыбающийся Хрущев. В рассветном белесом сумраке он был как-то расплывчат.

– Прибыл по вашему распоряжению, Иосиф Виссарионович.

Коба, прихлебывая чай, изумленно поглядел на него и вдруг спросил:

– А кто вы такой?

– Как… это? Иосиф Виссарионович, я… Хрущев, – ответил тот растерянно.