Оценивая его отдачу для России, нужно заметить, что судьбы лейпцигских студентов сложились по-разному. Из восемнадцати двое умерли в Лейпциге, а один, князь В. П. Трубецкой — спустя менее чем год после возвращения оттуда. Не получилась военная карьера у И. Я. Насакина и М. В. Ушакова. Многие же дворяне, как и планировала Екатерина, поступили на статскую службу, где наибольшей известности и заслуг перед Россией, несомненно, добился Осип Петрович Козодавлев. Благодаря его трудам в Комиссии об учреждении народных училищ в середине 1780-х гг. был составлен «План учреждения в России университетов», в котором Козодавлев пытался собрать лучшие черты усвоенного им облика немецкого университета, приспособив их к условиям российского государства. Позже, на других местах службы он неизменно сохранял верность идеалу гуманного и просвещенного человека, часто подавал особые мнения, добивался смягчения наказаний, освобождения несправедливо угнетенных. «Человек свободный, — писал он в одном из представлений по крестьянскому вопросу, — не может и не должен быть рабом». В царствование Александра I для его деятельности открылось широкое поприще: с 1811 по 1819 г. он занимал должность министра внутренних дел, а также несколько раз временно управлял другими ведомствами, будучи одним из наиболее сведущих и дельных правительственных сановников начала XIX в. Его разносторонние знания снискали ему звания почетного члена четырех российских университетов и многих ученых обществ, в том числе Российской академии, у истоков которой он стоял. «Питомец германского университета, он искренне проникся лучшими принципами европейской культуры того времени и по мере сил старался проводить их в жизнь в своей общественной деятельности», — такой вывод делал биограф Козо-давлева М. И. Сухомлинов [337] .

Видным сановником конца XVIII в. стал и Василий Николаевич Зиновьев, сенатор, тайный советник и камергер, президент Медицинской коллегии. По окончании учебы в Лейпциге, будучи флигель-адъютантом графа Г. Г. Орлова, он много путешествовал по Европе и оставил очень содержательные путевые заметки. В середине жизни ставший убежденным масоном Зиновьев искал возможность «сделаться христианином по сердцу, а не по имени только», в отставке работал над своими воспоминаниями, но недостатки начального образования, которыми он был несомненно обязан Бокуму, сильно сказывались в неправильном и тяжелом стиле его русского языка.

Сергей Иванович Подобедов также смог дослужиться до высокого чина, что тем удивительнее, учитывая его совсем незнатное происхождение. В Департаменте уделов в начале XIX в. он достиг должности товарища министра в чине действительного статского советника. Кроме того полученное им образование сказалось в его деятельности как члена Вольного экономического общества.

Сергей Николаевич Янов, начавший дипломатическую карьеру в посольстве при саксонском дворе, был потом переведен в Венецию, затем в Варшаву, а в начале 1782 г. назначен директором экономии в Казенной палате Тобольского наместничества, где прослужив два года, вышел в отставку в чине статского советника и жил затем в своем имении под Калугой. Опыт его службы в Тобольске оказался запечатлен в подробном «Описании Тобольского наместничества», долгое время приписывавшемся Радищеву, где Янов сочетал остроумные личные наблюдения и сопоставления с научным экономико-статистическим способом описания губернии. О том, как сам выпускник Лейпцигского университета ощущал себя на службе в этой далекой части Сибири, говорит, например, его замечание, что пройдет не меньше двух лет, пока Тобольской казенной палате удастся распутать отчетность о государственных доходах, которую до того «сорок лет запутывать старались» [338] .

Несколько лейпцигских студентов оставили в истории след как общественные деятели, вступив на писательскую стезю. Помимо Радищева, так же сложилась судьба его ближайшего друга, товарища по комнате в Лейпциге, которую они несколько лет делили вдвоем, Алексея Михайловича Кутузова. Вернувшись в Россию, они вместе поступили в Сенат, а затем Кутузов перешел на военную службу, во время которой, навещая по делам полка Москву, сблизился там с Н. И. Новиковым и его единомышленниками. Подав в 1783 г. в отставку, он поселился в Москве и целиком посвятил себя литературно-просветительской деятельности, тесно связанной с масонскими интересами кружка Новикова. Кутузовым были переведены на русский язык нравоучительные романы немецких сентименталистов Э. Юнга и Ф. Клопштока; он сам внес значительный вклад в формирование стиля русского сентиментализма. При основании Новиковым Типографической компании, на средства которой выпускались книги и воспитывались при Московском университете несколько юношей, Кутузов вложил в нее все свое состояние и активно участвовал в ее делах (в частности, именно он оказал значительное влияние на юного H. М. Карамзина), был постоянным участником журналов Новикова, опубликовал ряд масонских сочинений, оригинальных и переводных. Во время разгрома новиковского кружка Кутузов находился в Германии, где тяжело переживал арест товарищей. Не имея ни возможности вернуться на родину, ни средств для жизни за границей, после долгих бедствий он скончался в Берлине в 1797 г.

Со статской службы на военную перешел и еще один друг Радищева, Петр Иванович Челищев. Выйдя в отставку в небольшом чине секунд-майора, он смог найти применение своему образованию, тяге к науке и литературе во время предпринятого им в 1791 г. путешествия по северу России, дневник которого был обнаружен и опубликован в XIX в. Задуманный Челищевым как журнал путешествия по святым местам, дневник в то же время содержал богатейший материал для этнографического описания русского Севера. Рассказывая о жизни крестьян и поморов, Челищев не скрывал своего сочувствия простому народу и стремился зафиксировать черты народного быта, чтобы сделать их предметом научного изучения. Характерно, что среди различных имен ученых Челищев упоминал в дневнике своего лейпцигского учителя Платтнера, который в своих лекциях одним из первых в немецких университетах затрагивал проблемы социологии. О научных интересах Челищева также свидетельствовало его письмо в Российскую академию, посланное в 1793 г., где тот сообщал о записанных во время путешествия местных словах и выражениях, бытующих на Севере, отдавая дань богатству и красоте русского языка [339] .

Для завершения обзора студенческих поездок в Лейпцигский университет при Екатерине II осталось заметить, что хотя с 1775 г. казенное финансирование командировок сюда прекратилось (да и общий поток студентов в немецкие университеты в середине 1770-х гг. несколько упал, что, возможно, надо связывать с экономическими трудностями, испытываемыми как дворянами, так и государством в целом после русско-турецкой войны и пугачевского бунта), но роль, которую играл этот университет в обучении детей российской дворянской элиты, сохранялась. В 1770—1780-е гг. в лейпцигские матрикулы записались граф П. А. Шувалов (внук елизаветинского вельможи П. И. Шувалова), граф А. В. Орлов (сын В. Г. Орлова), князь В. С. Трубецкой (при Александре I генерал-адъютант, член Государственного совета), князь И. И. Барятинский (сын генерал-поручика И. С. Барятинского, посланника при французском дворе; по возвращении в Россию он достиг звания действительного камергера, занимался агрономическими опытами и воспитал сына — будущего наместника Кавказа князя А. И. Барятинского), а также другие титулованные студенты. Интересно, что здесь же в 1774 г. учился наследник семьи крупнейших русских предпринимателей XVIII в., владельцев тульских заводов Андрей Баташев.

Среди писателей конца XVIII в. след в Лейпциге оставил Роман Максимович Цебриков, переводчик, член Российской академии. Он отправился в Германию учиться за свой счет «вместе с посланными туда из России молодыми людьми», в 1780 г. поступил в Лейпцигский университет и по крайней мере четыре года оставался там, зарабатывая под конец средства преподаванием русского языка немцам. По возвращении в Россию он состоял при походной канцелярии Г. А. Потемкина и во время русско-турецкой войны вел дневник, отразивший подробности осады Очакова; при Александре I служил в Министерстве внутренних дел, где получил чин действительного тайного советника. Два сына Цебрикова сделали успешную карьеру во флоте (один из них стал вице-адмиралом), а третий примкнул к движению декабристов. В произведениях Цебрикова исследователи находят отражение того влияния, которое произвел на него Лейпцигский университет, в частности, в такой его мысли: «Чтобы мы вернее чувствовали наше существование, мы должны постоянно быть в волнении, должны противоречить, спорить, диспутировать, защищаться, заверять, гневаться, поражать противника в споре и того более», которая, очевидно, навеяна Цебрикову университетским опытом [340] .

Итак, рассмотрение образовательных поездок в Лейпцигский университет в 1760—1790-е гг. показывает нам несколько новых особенностей в облике русского студента, появившихся в эпоху Екатерины II и еще отсутствовавших в предыдущее время. Главная черта, которую нужно выделить и которая многое будет объяснять в последующем — это изменившийся характер социального состава студенчества екатерининской эпохи, куда теперь вовлекаются достаточно широкие слои русского дворянства. Именно дворяне составляли подавляющее большинство среди русских студентов Лейпцигского университета (что полностью соответствовало его репутации как университета для европейской знати). Для первоначального привлечения дворян в университет применялась поддержка со стороны государства, которое рассчитывало тем самым воспитать с помощью европейского высшего образования новых «идеальных» государственных деятелей для России. Трудности при реализации этого проекта, сопровождавшие обучение в Лейпциге «двенадцати дворян», носили отчасти случайный характер (неверный выбор инспектора), отчасти диктовались их столкновением с реалиями Лейпцигского университета, несшего на себе печать многих недостатков старого немецкого университетского устройства. Так называемый «бунт» русских студентов в Лейпциге не нарушил нормального хода их обучения, которому, действительно, препятствовало самоуправство и злоупотребления Бокума — выступая против него, студенты защищали свое право на получение наилучшего, по их мнению, образования и исходили из представлений о дворянской чести и ответственности перед государством. На новом поколении русских студентов за границей, таким образом, значительно сильнее отпечатались проявления дворянского самосознания, чем это было в предшествующие годы [341] . Следует заметить и обратное: привозимое домой европейское образование с неизбежностью влияло на становление дворянской культуры и государственности, в чем мы убедились, разобрав деятельность некоторых выпускников Лейпцигского университета.