Люба не пришла. Кончилась картина, бабинцы высыпали на посветлевшую от выпавшего снежка улицу. Казалось, что с той поры, как приехал Николай, прошло не два часа, а несколько дней и холодная осень круто повернула на зиму. Кто-то привел из конюшни чагравую, благодарные бабы запрягли ее, а Любы Ермаковой не было и Степки тоже.

— Оставался бы, — сказал кто-то неуверенно. — Оку, верно, склеило.

— Сразу не склеит, — отозвался Николай.

Он разобрал вожжи и тихо тронулся в обратный путь.

— Больше не прилетишь? — спросил со стороны зазывный голос.

— До санной дороги — нет. А тогда Володя с курсов вернется. Н-но!

— А то приезжай, когда дома прискучит.

— Ладно. Бывайте!

Повозка выехала вперед, свернула на лесную, зыбучую и в мороз дорогу. Впереди светила оконцем крайняя изба Ермаковой, позади еще слышались голоса:

— Ночью Ока станет: некуда ей.

— До берега доедет, а там, почитай, дома.

— К молодой жене торопится: самая ему сейчас свобода — одного дитя не миновать, а на двойню не переделает…

С крыльца Ермаковой механика не окликнули, хотя памятливая лошадь и замедлила шаг, будто хотела свернуть к пристройке, где она коротала не одну ночь. Пусто было на крыльце, и дверь не скрипнула. Волнуясь неведомо почему, Николай пошевелил вожжами, поторапливая лошадь. И снова, как на въезде в Бабино, лошадь уткнулась в лежащую на рогатках слегу, будто Бабино и часу не могло прожить, не закрывшись на свой непрочный замок.

Николай выругался, схватился рукой за слегу, чтобы отбросить ее, но слега не поддалась. Механик разглядел рогатки и под тяжелой елью невысокую фигуру.

— Коля! — сказала негромко Люба Ермакова.

— Здесь! — откликнулся он по-казарменному. — А ты за вахтера, что ли?

Он приблизился к Любе: голова ее была открыта, серый платок упал на плечи, на старый плюшевый жакет.

— Тебя жду, — покорно сказала она.

— Чего меня ждать? Невидаль какая!

— Истосковалась я, Коля.

И голос был — весь тоска, не желание, не страсть, а тоска, так что Николай отпрянул даже.

— Ты себя не роняй, Люба. — Он строго кашлянул. — Не роняй, слышь!

— Куда еще ронять, я и то в яме стою.

— Почему в кино не пришла?

— Разлюбила я кино. С весны не была.

— Жаль, — сказал механик с нарочитым равнодушием. — Купила бы билет, у меня ровно пятнадцать рублей вышло бы. Для круглого счета.

Он взялся за слегу, но Люба крепко держала ее.

— Я Степана повстречал, дикой он стал.

— Глупый он, — сказала Люба. — Сердитый на тебя.

— На меня-то за что?

— Дурачок, — объяснила Люба. — Что он понимает.

— На родителя сердился бы, — Николай считал своим долгом провести строгую черту — не хватало ему еще и за чужие грехи отдуваться. — Что знать не хочет, денег не шлет.

— У него и ко мне сердце остыло. Не разбирает, кто правый, кто виноватый. Детство.

— Школу зачем бросил?

— Ходит. — Люба вздохнула. — Все врет про себя, так врет, иной раз слушать тошно.

— Закурил он больно рано!

— Я по запаху чую, а что сделаешь! Я его, Коля, за десять лет ни разу не ударила. Все у нас миром было, а с весны кончился мир.

— Это почему же? — притворно удивился Николай.

— Не знаю…

Люба накрыла теплыми ладонями руку Николая, прижала ее к слеге и виновато склонила голову.

— Без рукавиц пальцы обморозишь, — заговорила она быстро, — и овчины не взял, разве ж так в дорогу можно?! Ты не озирайся, разошлись люди, никто тебе в спину не смотрит.

— Когда это я боялся! — сказал Николай независимо, но мысль, что они с Любой совсем одни и никто их не слышит, принесла ему облегчение, внутреннюю освобожденность. — Кого мне бояться? — повторил он и молодцевато схватился за слегу второй рукой.

Теперь Люба завладела его руками, тискала их, грела, придвинулась к нему, заглядывала в лицо.

— Через Оку не переедешь, Коля, — говорила она. — Я пять лет почтальоном в Кожухово бегала, в эту пору Ока враз льдом укроется.

— Подождет, — хорохорился Николай.

— Ты меня слушай. Ока у нас не быстрая, ровная, она за осень охолонет и в одночасье станет. Сало по ней уже неделю идет.

— Ты почему знаешь? — насторожился механик.

— Не первый год на свете живу, — уклончиво ответила Люба.