И согласились с ним великаны, стерегущие границы его земли, что, наверное, умолил бы.

– Аум. Хум. Ху, – сказала Главная Огнедышащая Гора сквозь плотно сжатые губы, силясь удержать в себе лаву, что горела внутри ее гневом, и подступала к самому горлу. Но вот она не выдержала, и уста разверзлись. Сотряслись опоры и балки, стены и крыша мира, и небо рухнуло на землю каменными осколками, и огонь покрыл лицо земли – за обиду, что нанесена была одному человеку.»

…Растительная пища дает совсем немного тепла, поэтому днем мы вечно голодны, а ночью жмемся друг к другу. Вообще-то Бэс как-то раз на ходу ухватил поперек живота пегую мышь-точильщицу, но та выругалась довольно-таки членораздельно. Он уверял потом, что скорее всего имел место защитный гипноз, никакой разумной ауры вокруг ни он, ни Арт не ощущают, но кто в таком случае гипнотизирует и ради чего? Эти самые твари почем зря обгладывают, точат в нашем Лесу молодые корни, по этому самому и прозваны. Говорили, что бобровый народ шугает их без пощады, но то бобры – не кхонды и не я. Кроме этой мелкопятнистой морды, нам не попалось ни единой сколько-нибудь крупной живой души. Всякую безмозглую мелочь наподобие червяков, жуков или гусениц, которые прятались под корой, мои спутники жрали без угрызений совести, хотя и стеснялись заниматься этим на моих глазах. Я, кстати, не австралийский або, чтобы питаться всякими членистоногими.

– Мама, сойди-ка с тропы, а? Дай я нам хотя бы мха или ягеля какого унюхаю, пока ты отдохнешь на обочине, – просил Артханг.

Посреди дня Бэсик острил:

– Всё, во мне завод кончается и я сам тоже. Ина Тати, слушайте, если мы сейчас не передохнём, то факт передохнем!

Это они так экономили мои силы.

Страна Зимы все глубже затягивала нас в себя. Звездный холод стал снаружи, застыл внутри нас, и мы сами тоже сделались им. Темный вечер и звездная ночь менялись друг с другом до бесконечности, путь наш пролегал посреди гигантских елей, и лунный свет клал на них металлический отблеск, солнечный – овевал желтоватой дымкой. Если, конечно, это солнце в здешнем перепутанном небе, а не какая-то иная закатная луна… Изредка дальние горы очерчивала бледно-розовая кайма, что бывает перед наступлением очень морозного или ветреного дня, но туман или облака висели наподобие одеяла и не пускали вниз особенную гибельную остроту здешних мест. Острота – атрибут ночи, когда все контуры кажутся вырезанными кинжалом из жести; вечерний день то и дело размывает их, возвращая предметам объемность.

Постепенно мы уловили, что некто за нами следит. Ничего, впрочем, для него не было в том хитрого – мы оставляли за собой широкую полосу, и легкой поземке было не под силу ее полностью затушевать, снегопадов же пока не было. Этот «некто» не мешал нам, не пытался напасть или перепугать, но и не помогал. Разве что оставит на тропе шишку с хрупкими и маслянистыми орехами или пурпурная гроздь мороженой вязеники свесится прямо перед нашими склоненными к земле носами. Выглядело это почти случайностью: так приваживают к себе дикого и робкого зверька истинные цари природы.

И вот мы дождались – когда стало почти одинаково, идти нам куда-то или не идти. Как это случилось? Не поняла. Будто утром дунул ветер, невидимый и неслышимый, и вот они уже окружили нас и глядели своими переливчатыми опаловыми глазами.

Размером они были пожалуй, не с самого крупного кхонда. Правда, я так давно не видела никого, кроме сына, который в Лесу числился длинноногим и тощим мальчишкой; вот он, и правда, на их фоне слегка потерялся. Также не стала бы я называть их и белыми – только самые кончики остевого волоса, имеющего серый или бурый подшерсток, отличались изумительной красоты седым, голубовато-серебристым, лунным оттенком. У иных такой мех был погуще и лежал на спине попоной – или как манкатт поперек боевого седла.

– Нагулялись, путешественники? – спросил один из них вполне миролюбиво. – Вот дела! Все Туманные Горы звенят этим на день спорого бега, а наши братцы-лешаки спят себе, как щенята у мягкого брюха.

Выговор его был погрубей и поплотней обычного кхондского, скорее рыкающий, чем с придыханием, и почти без горловых нот; просторечной и отчасти архаической показалась мне и его лексика. А вот имитация запахов была на порядок выше моего слабого понятия. Нет, все-таки красиво он говорил, этот Волк: будто резал объемный трехчетвертной горельеф прямо в льдистом воздухе.

– Думали мы, передумали – никак не решим, кто вы такие: явно не торговцы и безо всякого спора – не досужие посетители. Спросить смущаемся, дай, решили, со стороны последим, пока либо ваш путь, либо вы сами кончитесь. Так вот нет же! Не останови мы вас – весь Мрак насквозь бы пробили.

– Или сами померли, – ответила я в том же духе.

– Так у вас к кому нужда? – поинтересовался он вторично.

– К госпоже Софии-Иньянне, что была королевской женой. Не знаю, у вас ли она и кто она у вас, а уж прозвания ее и подавно.

– Себя-то назовите. Мое имя Нахшу, я старший из…

Тут следовало некое понятие, плохо поддающееся расшифровке, то ли «партизан», то ли «холостяк», взятое во множественном числе и в отчасти ироническом подтексте.

Мы определились и заодно поинтересовались, действительно ли перед нами Горные Волки. Нахшу прекрасно понял, почему:

– О нас травят всякие страшноватые байки, как и обо всем, что непонятно. Объяснять, что у нас к чему, здесь не время и не место: переживете. Скажу одно: мы не весь Белый Народ, и по нам обо всех наших судить не стоит. Новобранцам генеральская форма не к лицу. Это вон ваш собачий сынок от рождения в маршальской шубе гуляет.

– А я – в обтяжном трико, как боец элитного подразделения, – гордо фыркнул Бэсик, не удержавшись. Захватили нас в полурасстегнутых «комби», а глянцево-шелковистый мех моих псов, как я поняла с некоторым опозданием, ассоциировался здесь с пижонством и изнеженностью.

Разговор начал неожиданно для нас всех крениться в бытовую сторону и приобрел характер типичной кухонной перебранки.

Кухонной – это было прекрасно! Ибо пока мы – не без помощи пришельцев – снимали палатку и увязывали нарту, был разожжен костерок, а в уголья закопан объемистый глиняный шар с чем-то на редкость и чрезвычайно съедобным. Когда потрескавшуюся оболочку разбили, внутри оказался, к некоторому моему облегчению, не селезень по-индейски, а большой корнеплод вроде брюквы. (С этим фольклорным рутенским фруктом я по жизни не сталкивалась, мы его как-то тихомолком повывели, но деды сказывают – медовый был.) На вкус этот репо-брюквенный аналог оказался, по правде говоря, не так чтобы очень, однако сытен: мы трое наполнились доверху.