Иньянна кивнула:

– Войти-то могу; вот привести сюда и я не в силах. Понимаешь, почему?

Я понимала: ведь это я создала ее, вызвала из глубин своего колодца; поначалу как литературный образ, хотя по тому же замыслу она куда мощнее меня самой. Так Бог в некоем средневековом силлогизме творит камень, который сам не может поднять, и закон, которому подчинен. Таково правило Его игры, а мы полагаем – бытия. На самом деле для Него нет в бытии законов, ибо Он сам – закон и сам – Бытие.

Иньянна вгляделась в мои глаза:

– Ты догадалась о причине, и ты куда яснее видишь ее, чем я сама.

– Да. Ты, какая ты есть передо мной, – виртуальная игрушка внутри этого виртуального мира. Я думаю о себе так же, но ни я, ни ты, ни Даниль не такие. Я выдумываю тебя, себя, твоего сына, однако мы истинные – вне вымысла и вымышленных миров. Трехмерный человечек вращается посреди множества плоских паззлов. Я умею проходить через миры, но я ни разу этого не делала! Как мне найти тот, где ты по-прежнему сильна, а Даниль жив? Покончить с собой, что ли?

– Ты ведь понимаешь, как это бессмысленно, – ее глаза расширились на пол-лица и сделались морскими. – Вспоминай – я за тебя не могу. Неужели для тебя это внове – и вспоминать, и делать?

– Да, ведь в моей жизни были случай, когда я ощущала смыкание миров во мне, и один… одни привел меня сюда. А здесь я стала вычитывать мир Леса и Андрии, Болот и Гор, пока не уткнулась в его оборотную сторону. Не внове, ты права; потому что вся моя жизнь состоит из таких точек касания, поворотных узелков. Сад расходящихся тропок Борхеса. Но какой из узлов нужен мне сейчас, я не знаю.

– Я тоже. Постарайся нащупать интуитивно. Это риск…

– Если иначе нельзя – пусть будет риск.

– И ты не боишься потерять сына и дочь, Лес и Степь, друзей и врагов, себя и меня – а Даниля не обрести?

– Каждый Живущий теряет одно и находит другое. Но теряются имена и облики, находится же суть.

– Ты понимаешь, что остается постоянным при всех потерях?

– Святые. Те люди, кто прорастает собой через Вселенные.

– Да. А теперь я стану говорить, ты слушай, но на голос не оборачивайся. И не отвечай.

Под ногами были камни, камешки морены, обточенные ледником, круглые гальки, темная и жирная земля сквозила в просветах, ее сменил бледный и крупитчатый, как манка, песок. Мгла ритмично колыхалась, то накатывая на голыши и почти касаясь моих ног, то отступая.

– Не всегда человек встречается с наилучшим из своих снов; ты знаешь это. Помнишь твои детские кошмары, от которых ты во сне билась головой о любую твердь? Помнишь, как ты искала меня в нечаянных снах и не могла найти – разве что тусклое подобие? И сразу просыпалась, – тихо говорили за моей спиной. – Ты много раз придумывала меня, воссоздавала мой образ, пока он не набрал такую силу, что смог победить твои ужасы и показаться тебе во всеоружии. На это есть причина, думай над ней, покуда смотришь. Вы боитесь встретить иной свой сон лицом к лицу – вот в чем секрет.

…Песок и грязноватая серая галька с пятнышками смолы: это Черное море в бухте наплескивает на нее, оставляя следы идущих по нему грузных кораблей. Волнёшки окатывают гальку, потом отходят назад, и на кромке прибоя она обретает цвет и звучность. Тот, кому повезет, отыщет кусочек ракушки, панцирь крабика, обкатанный яичком осколок бутылочного стекла, «куриного бога» или «маму с младенцем», а то и сердолик. Но лучше всех – безымянные камушки с прожилками или искрой, пластинками слюды или выпуклой жилкой твердой породы. На них не навесишь ярлык: каждый из них, пускай и самый невзрачный, живет сам по себе и неповторим.

Мне шесть лет, я только что научилась держаться на воде и ужасно горжусь этим перед всем светом, а перед отцом и дедом, бывалыми пловцами, – на особицу.

Море здесь мелкое, тихое, едва плещется посреди взлохмаченных бурых водорослей, которые нанесло сюда штормом. Он бушует за волнорезом, который отгораживает пляж от бухты – там, как говорят, все двенадцать баллов, хотя врут, поди, – и вольная вода гулко бьет в жесткую спину мола.

Отец и дед быстро раздеваются на отвоеванном пятачке – одеяло расстелено посередине копошащегося человеческого мяса – и заходят в воду, где все-таки посвободнее. Я мигом скидываю платьишко – и за ними.

Вначале я счастливо, как собачонка, плюхалась в том борще, что варился внутри бухточки. Но когда по мне заехали тяжелым, в пупырышках, водяным мячом, а мои мужчины кролем пошли к волнорезу и переплыли через его бетонный верх, не выдержала. Да, там был еще человек, в алой, как буек, шапочке, он плыл впереди всех, поворачивая лицо из стороны в сторону и угловато взмахивая рукой, как будто подзывал всех нас троих, и первое время я видела его совсем отчетливо. Это пока меня не утянуло за мол. Вышло это легко – по воде, которая то и дело заливала поверх него. Воду я любила и доверяла ей – ее солености и горечи, честности и чистоте, и не уставала, не насыщалась ею. Она и за преградой показалась мне такой же моей, едва ли не ручной – волны разбивались не доходя мола и были невысоки. Только почему-то они начали захлестывать меня с головкой, чаще и чаще, и я никак не успевала хлебнуть в промежутке воздуха, а отец и дед не видели меня в упор. Крикнуть я не то что не догадывалась – не было времени ни на то, чтобы открыть рот, ни на то, чтобы как следует испугаться. А тот пловец все шел вперед, обгоняя их, и резиновая шапочка раскачивалась на волнах спасательной шлюпкой, но тут мое лицо наискосок затянуло серым, влажным, с пузырьками…