Твердохлебов повернулся и пошел к «виллису», в который уже садились полковник Телятников и майор-особист Харченко.

— Они ни в чем не виноваты, — сказал Твердохлебов.

— Назовите виноватых, — ответил Харченко.

— В ограблении склада продовольствия ни один из бойцов моего батальона не участвовал, — твердо выговорил Твердохлебов.

— Значит, этих расстреляем, — спокойно улыбнулся Харченко. — И сообщим обо всем в особый отдел армии. Поехали! — приказал он шоферу.

— Ты вот что, Твердохлебов, — сказал полковник Телятников, когда зарокотал двигатель, — Прибудь в штаб в восемнадцать ноль-ноль.

— Есть прибыть в штаб в восемнадцать ноль-ноль, — вытянулся Твердохлебов.

«Виллис», выбрасывая из выхлопной трубы черные облака газа, резво покатил по полю. Полуторка с красноармейцами и арестованными штрафниками тронулась следом. Подняв руку, Твердохлебов помахал штрафникам…

Еще не скрылись машины, а строй поломался. Люди сбились в кучки, нервно размахивая руками.

— Че с ними будет-то?

— А ты дите малое, не догадываешься?

— Трибунал будет. И постреляют, как зайцев…

— Как это постреляют? Там только двое виноватые, а остальные…

— Послушайте, Семен Викторович, у вас какая статья?

— Пятьдесят восьмая. Пункт Б. Террор. Я готовил покушение на товарища Сталина.

— В самом деле?

— Что значит «в самом деле»? Вы в своем уме?

— Вот видите, дорогуша, а вам двадцать лет лагерей воткнули. А еще про какую-то невиновность песни поете… Спасибо, что не расстреляли.

В другой группе те же разговоры:

— Шлепнут ребят ни за понюх табаку. Шухер небось до штаба армии уже дошел. Этому Харченке отчитаться надо. Меры принял, виновные наказаны.

— Лучше бы уж на минах подорвались, чем так-то…

— Для всех ребята старались. Нехорошо вышло — на душе свербит.

— Неужто ничего придумать нельзя?

— Ну, че ты такое придумать можешь?

— А че ты на меня орешь?

— Нет, ну че ты придумать можешь, чего я не могу? Тимирязев с Менделеевым!

— Да отвали ты от меня, понял?

— Заткнись тогда и на нервы не действуй.

До вечера перемалывали событие. Отбой загнал всех в окопы, но штрафникам не спалось.

— Тихо! Слышите? Ползет кто-то!

Какие-то смутные шорохи раздались неподалеку, позвякивания и покашливания.

Штрафники подобрались, взялись за оружие. Прислушались.

— Ну-ка, — выглянул один из окопа и дал в темноту длинную очередь из автомата.

— Эй, сдурели там, что ли? — раздался голос. — Свои!

— Свои все дома! — ответил штрафник. — Кто такие?

— Соседи ваши… сто девятый полк… — Из темноты в окоп одна за другой свалились четыре фигуры.

— Здорово, штрафные! — весело сказали незваные гости. — Табаком не богаты? Послали нас просить за Христа ради — все выкурили, хоть волком вой!

— Найдем для дорогих соседей!

— На, закуривай! Чистый «Беломор»!

— Ого, откуда добро такое?

— Неужто не слышали? Мы ж продовольственный склад гробанули! — со смехом проговорил кто-то из штрафников.

— Был такой слушок. Бают, у вас чуть не полбатальона арестовали?

— Семерых только…

— И че им теперь светит? Небось вышака влепят?

— Да нет — говорят, благодарность от Верховного главнокомандующего!

И вновь беззлобный негромкий смех.

— Ох, хорош табак! Я до войны «Пушку» курил. А по праздникам — «Северную Пальмиру». На ноябрьские стаканчик поутру пропустишь, закусишь, закуришь, и поплыла душа в небеса!

— И музыка везде по радио: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ!»

— Во-во, когда имеем, не ценим, а потерявши — плачем…

— Как же вы решились-то особистов раскулачить? Ну, народ отчаянный! Мы ведь тоже без жратвы двое суток сидели!

— А нам, паря, терять нечего!

— А в картишки никто перекинуться не желает? — Это, конечно, был Леха Стира. — Время скоротать, удовольствие получить…

В блиндаже обсуждали случившееся ротные Баукин, Родянский и Глымов и комбат Твердохлебов.

— Мы тут не дети, и не надо турусы на колесах разводить, — негромко говорил Баукин. — Ничем мы помочь ребятам не сможем.