Я хочу танцевать со стихией.

Уорнер берет меня за руку. Я оборачиваюсь.

Он улыбается.

— Это, — говорит он, указывая на холодный серый мир под нашими ногами, — это делает тебя счастливой?

Я оглядываюсь. Я понимаю, что площадка — не совсем крыша, а находится где-то между двумя зданиями. Я подхожу к краю и вижу мертвую землю, и голые деревья, и разбросанные провода, тянущиеся на мили.

— Холодный воздух пахнет чистотой, — говорю я ему. — Свежестью. Новизной. Это самый замечательный запах в мире.

В его глазах одновременно видны смех, озадаченность, заинтересованность и смущение.

Он качает головой. Поглаживает пиджак и тянется рукой в карман. Он достает пистолет с золотой рукояткой, бросающей блики на солнце.

Я судорожно вздыхаю.

Он осматривает ружье непонятным мне образом, по-видимому, чтобы проверить, действительно ли он заряжен. Он держит его в руках, палец находится непосредственно на спусковом крючке. Он оборачивается и видит выражение моего лица.

Чуть не смеется.

— Не волнуйся. Это не для тебя.

— Почему у тебя пистолет? — Я тяжело сглатываю, сильно обхватывая руками. — Почему мы здесь?

Уорнер возвращает пистолет обратно в карман и подходит к противоположному концу выступа. Движением он призывает меня последовать за ним. Я подхожу ближе.

Прослеживаю за его взглядом. Вглядываюсь через ограду.

Каждый солдат у здания стоит на расстоянии не более пятнадцати фунтов под нами.

Я насчитываю около пятидесяти рядов, каждый стоит совершенно прямо, каждый прекрасно расположен, их так много, что я теряю им счет. Интересно, там ли сейчас Адам.

Интересно, видит ли он меня.

Интересно, что он теперь обо мне думает.

Солдаты стоят по периметру квадрата, они все одеты в черное: черные брюки, черные футболки, блестящие черные ботинки; в поле зрения нет пистолетов. Каждый прижимает левый кулак к сердцу. Застывшие на месте.

Черные и серые.

Черные и серые.

Черные и серые, и, мрачные.

Неожиданно я остро осознаю всю непрактичность своего наряда. Внезапно ветер становится слишком бездушным, слишком холодным, слишком болезненным. Я поеживаюсь, но не могу ничего сделать с температурой. Я оглядываюсь на Уорнера, но он уже занимает свое место на краю площадки; очевидно, прежде он делал это много раз. Он достает маленькую продырявленную металлическую вещь из кармана и прижимает её к губам; когда он заговаривает, его голос усиливается и льется над толпой.

— Сектор сорок пять.

Одно слово. Один номер.

Вся группа смещается: левые кулаки разжаты и опущены по бокам; правые кулаки на груди. Все они — единый механизм, работающий в совершенном взаимодействии друг с другом.

Если я бы не боялась так сильно, была бы впечатлена.

— На повестке этого утра у нас два вопроса. — Голос Уорнера проникает в атмосферу: четкий, ясный, невыносимо уверенный. — Первый из них стоит возле меня.

Тысячи глаз смотрят на меня. Я вздрагиваю.

— Джульетта, пожалуйста, подойди ближе. — Два пальца сгибаются в двух местах, чтобы поманить меня вперед.

Я осторожно вхожу в поле их зрения.

Уорнер обнимает меня рукой.

Меня передергивает. Толпа заводится. Сердце сбивается с ритма. Я слишком напугана, чтобы отступить. Его пистолет слишком близок к моему телу.

Солдаты с виду ошеломлены тем, что Уорнер готов прикоснуться ко мне.

— Дженкинс, пожалуйста, подойди поближе.

Мои пальцы пробегают марафон по моему бедру. Я не могу стоять спокойно. Я не могу успокоить сердцебиение, сбивающее мою нервную систему. Дженкинс выходит из ряда; я сразу его замечаю.

Он в порядке.

Боже милостивый.

Он в порядке.

— Дженкинс имел удовольствие познакомиться прошлой ночью с Джульеттой, — продолжает он. Напряжение между мужчинами почти осязаемо. Похоже, никто не знает, к чему он ведет свою речь. И, похоже, пока никто не слышал историю Дженкинса. Мою историю. — Надеюсь, вы все поприветствуете ее с такой же теплотой, — добавляет Уорнер, губы беззвучно смеются. — Она будет с нами некоторое время и будет очень ценной для нашей деятельности.

Восстановление приветствует её. Я приветствую её. Вы должны поприветствовать её.

Солдаты, все до единого, все одновременно, поднимают кулаки.

Они — словно один слаженный механизм: пять шагов назад, пять шагов вперед, пять маршей на месте. Они поднимают левые руки и сжимают их в кулак.

И падают на одно колено.

Я подбегаю к краю, отчаянно желая посмотреть поближе на такую странную хореографическую рутину. Я никогда не видела ничего подобного.

Уорнер заставляет их оставаться так, в согбенном положении, держа кулаки в воздухе, как сейчас. Он молчит почти тридцать секунд. А потом говорит: