Тебе не разрешено покончить жизнь самоубийством. Тебе не разрешено причинять себе вред. Ты слишком ценная для меня.

— Я не твоя игрушка, — чуть не выплевываю я.

Он кидает тарелку на тележку, и я удивлена, что она не разбивается на куски. Он прочищает горло, и я на самом деле напугана.

— Этот процесс станет намного проще, если ты будешь сотрудничать, — произносит он, тщательно проговаривая каждое слово.

Пять, пять, пять, пять, пять ударов сердца.

— Ты отвратительна миру, — говорит он, подергивая губы от смеха. — Все, когда-либо знающие тебя, ненавидели тебя. Убежали от тебя. Бросили тебя. Твои собственные родители добровольно отказались от тебя и захотели отдать тебя под опеку власти. Они так отчаянно хотели избавиться от тебя, сделать чей-то другой проблемой, уверить себя, что ты, по сути, не то дитя, которое они воспитывали.

Меня словно ударяют сотню раз по лицу.

— И сейчас... — Он в открытую смеется. — Ты настаиваешь на том, что это я плохой. — Он встречает мой взгляд. — Я пытаюсь помочь тебе. Я предлагаю тебе возможность, которую никто и никогда бы тебе не предложил. Я готов относиться к тебе как к равной. Я готов дать тебе все, о чем ты могла только мечтать, и, прежде всего, я могу поместить власть в твои руки. Я могу заставить их страдать за то, что они сделали с тобой. — Он наклоняется. — Я могу изменить мир.

Он ошибается, он так неправ, он настолько неправильный — как перевернутая вверх дном радуга.

Но всё, что он говорит, — правда.

— Не позволяй себе возненавидеть меня так быстро, — продолжает он. — Ты можешь наслаждаться этой ситуацией гораздо больше, чем ты думаешь. К счастью для тебя, я готов быть терпеливым. — Он оскаливается. Откидывается на спинку. — Хотя, конечно, твоя тревожная красота не причиняет боли.

Я капаю красной краской на ковер.

Он лжец и ужасный, ужасный, ужасный человек, и я не знаю, тревожит ли это меня, потому что он прав, или потому что это настолько неправильно, или потому что я так отчаянно нуждаюсь в некоем подобии признания в этом мире. Прежде никто ничего подобного мне не говорил.

Это заставляет меня захотеть взглянуть в зеркало.

— Ты и я не так уж различны, как ты могла бы надеяться. — Его улыбка настолько самоуверенная, что я хочу стереть ее кулаком.

— Ты и я не похожи, несмотря на все твои надежды.

Он улыбается так широко, что я не знаю, как реагировать.

— Кстати, мне девятнадцать.

— Извини, что?

— Мне девятнадцать лет, — уточняет он. — Знаю, для своего возраста я довольно внушительный.

Я беру ложку и толкаю что-то съедобное на своей тарелке. Я больше не знаю, какая еда на самом деле.

— У меня нет к тебе никакого уважения.

— Ты передумаешь, — сказал он просто. — А теперь поторопись и ешь. У нас ещё много работы.

Убивать время не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Я могу выстрелить хоть сотню раз в грудь и затем наблюдать, как крошечные ранки кровоточат на моей ладони.

Я могу вырвать циферблат часов и любоваться им, лежащим на моей руке. Тик-тик-тик — последнее тиканье перед тем, как я отправлюсь спать. Я могу задержать дыхание на несколько секунд и так задохнуться. Я убиваю минуты, а потом и часы, и, кажется, никто не против.

Прошла неделя после нашего последнего разговора с Адамом.

Однажды я к нему повернулась. Всего лишь однажды я открыла рот, чтобы заговорить, но Уорнер перехватил меня:

— Тебе не позволено разговаривать с солдатами, — сказал он. — Если у тебя есть вопросы, можешь найти меня. Я — единственный человек, о котором тебе нужно заботиться, пока ты находишься здесь.

Собственничество — недостаточно сильное слово, чтобы описать Уорнера.

Он повсюду меня сопровождает. Слишком много со мной разговаривает. Мое расписание состоит из встреч с Уорнером, приема пищи с Уорнером, выслушивания Уорнера. Если он занят, меня отсылают в мою комнату. Если он свободен, он находит меня. Он говорит мне о сожженных ими книгах. Об артефактах, которые они готовятся спалить. Идеях, которые он приготовил для нового мира, и как я стану большой для него поддержкой, как только буду готова. Как только я осознаю, как сильно я хочу этого, как сильно я хочу его, как сильно я хочу эту новую, славную, мощную жизнь. Он ждет меня, чтобы использовать мой потенциал. Он рассказывает мне, как благодарна я должна быть за его терпение. Его доброту. Его готовность понять, что этот переход должен быть постепенным.

Я не могу смотреть на Адама. Я не могу говорить с ним. Он спит в моей комнате, но я никогда не вижу его. Он дышит так близко к моему телу, но даже не поворачивает губ в моем направлении. Он не следует за мной в ванную. Он не оставляет тайные записи в моем блокноте.

Я начинаю подозревать, что я нафантазировала все сказанное им.

Мне нужно знать, поменялось ли что-то. Мне нужно знать, сошла ли я с ума, держа в сердце эту цветущую надежду, мне нужно знать, что значила та запись Адама, но каждый день его отношение ко мне, как к незнакомке, заставляет меня сомневаться в себе самой.

Мне нужно поговорить с ним, но я не могу.

Потому что сейчас Уорнер следит за мной.

Камеры видят всё.

— Я хочу, чтобы ты убрал камеры из моей комнаты.

Уорнер перестает жевать еду/мусор/завтрак во рту. Он осторожно глотает и откидывается на спинку, глядя на меня.

— Разумеется, нет.

— Если ты обходишься со мой как с заключенной, — говорю ему, — то я буду вести себя как заключенная. Мне не нравится, что за мной наблюдают.

— Тебе нельзя доверять.