Ближе к августу, когда роль Князя уже определилась и он стал «обворожителен, как демон», приоткрылась и вторая сторона проблемы: отношение Нечаева к Князю. На этом этапе оно было сформулировано в духе общего авторского намерения: «Князь обворожил и Нечаева».

Видимо, этой формулы Достоевскому было достаточно, чтобы в русле общих представлений о коллизии между супергероем и экс — героем начать роман. Ведь новое погружение в сюжетную линию Ставрогин — Верховенский произошло только в ноябре, месяц спустя после того, как в Москву было отослано начало и героям предстояло пуститься в самостоятельное плавание. Обдумывая в те дни продолжение романа, автор записал: «NB) Князь — другНечаева. Тот, впрочем, ему не доверяет всех тайн, хотя очень с ним откровенен, страшно его уважает, знает, что Князь не донесет, и почти готов (и желает) открыть ему все тайны, а останавливается каждый раз (и так до конца) потому, что есть что-то постоянно его удерживающее и внушающее ему убеждение окончательное, что Князь все-таки не тот человек.Хотя, впрочем, Князь и угадывает почти все тайны и замыслы Нечаева на деле, и тот знает, что тот угадывает, и даже с ним советуется о многом».

Спустя месяц, в конце декабря 1870–го, в черновых записях появилось еще одно замечание с авторской пометой «ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ»: «Князя с Нечаевым связывают взаимность тайн случайная. Но Нечаев многое от него скрывает (хотя колеблется открыть, видя громадное лицо). Он изучает его».

Чувствуя, быть может, что «взаимность тайн случайная» как-то слишком туманно изображает обоих героев и что-то в их «дружбе» явно ускользает от него, Достоевский хотел помочь себе «технически»: « Главное — особый тон рассказа, и всё спасено.Тон в том, что Нечаева и Князя не разъяснять».

Позже, когда принцип «дружбы» Нечаева и Князя стал понятен Достоевскому до кристальной ясности, он много раз срывался со спасительного «особого тона» — просто потому, что не нужно было больше спасать «всё» от изъянов незавершенной интриги. Настал момент, когда туман рассеялся и «взаимность тайн случайная» обрела осязаемые черты.

Достоевский не мог даже предположить, собираясь в конце июня 1871 года в отъезд, что дома, в России, в Петербурге, прямо как по заказу, откроется судебный процесс над прототипами его персонажей. Но уже снова испытывал он ощущение мучительного тупика, бега на месте или впотьмах, пробовал якобы спасительные, но все-таки не двигающие дело приемы рассказа, пытался наполнить роман дымкой таинственных умолчаний. Вряд ли он кокетничал, когда писал Майкову: «Боюсь, как испуганная мышь» — или Страхову: «Мочи нет, как туго пишется. Надо в Россию… Во что бы ни стало, а надобно воротиться». И мало что могло оказаться ему так кстати, мало что могло явиться столь дорогим подарком к его приезду и так необыкновенно помочь роману, как публикация среди материалов процесса «Катехизиса революционера» — документа, составленного и изданного Нечаевым — ре альным, а не романным.

Все предшествующие, заграничные записи Достоевского об отношениях Нечаева и Князя, а особенно об отношении Нечаева к Князю, неопровержимо свидетельствуют, что впервые Достоевский прочел «Катехизис», когда вернулся в Россию.

Программа «О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ НЕЧАЕВ», лишь предположительно датируемая июлем 1871 года — на тех зыбких основаниях, что она мало чем отличается от программы майской, — содержала свежие следы только что происшедшего знакомства с умопотрясающим первоисточником: кажется, будто немедленно по прочтении документа автор переносил его волнующую тайну прямо в сюжет и она, эта тайна, становилась основной и наконец обретенной пружиной интриги.

Летом 1871 года, в Петербурге, Достоевский читал «Правительственный вестник» (№ 162), где был опубликован «Катехизис»; внимание автора «Бесов» особенно должен был привлечь раздел «Отношение революционера к обществу».

«§ 14. С целью беспощадного разрушения революционер может и даже часто должен жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что он есть. Революционер должен проникнуть всюду, во все низшие и средние сословия, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир бюрократический, военный, в литературу, в III Отделение и даже в Зимний дворец.

§ 15. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий…

§ 18. К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом, ни энергией, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием, силой. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами, путями; опутать их, сбить с толку и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами. Их власть, влияние, связи, богатство и сила сделаются, таким образом, неистощимою сокровищницею и сильной помощью для разных предприятий.

§ 19. Четвертая категория состоит из государственных честолюбцев и либералов с разными оттенками. С ними можно конспирировать по их программам, делая вид, что слепо следуешь за ними, а между тем прибирать их в руки, овладеть всеми их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так чтобы возврат для них был невозможен, и их руками мутить государство».

Очевидно: отношения Нечаева и Князя окончательно определились в романе после того, как был прочитан и проштудирован «Катехизис». И надо думать, тогда же, в конце июля 1871 года, в программе «О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ НЕЧАЕВ» Достоевский записал тезисы, которые можно было бы назвать конспектом «Катехизиса»: «Нечаев сильно осматривает, экзаменует и сортирует людей. Часть его деятельности в романе».

«Взаимность тайн случайная», которая определяла романную интригу еще совсем недавно, утратила свое случайное качество; сюжет резко криминализировался; герой — заговорщик готовился к охоте на соратников, собирал на них компромат и расставлял капканы; легальная «дружба» Нечаева и Князя накапливала яд подпольной ненависти; под личиной благопристойного приятельствования таилась смертельно опасная угроза.

Решающее значение приобретал фактор тактики: впервые о специфической тактике Нечаева по отношению к Князю Достоевский задумался в июльской программе.