Все-таки упрямая решимость Достоевского сжечь свои рукописи спустя три года после того, как он узнал, что петербургская полиция его в чем-то подозревает, не могла быть связана только со злополучной секретной инструкцией. В деле, заведенном на Достоевского в III Отделении собственной его и. в. канцелярии, вопреки общепринятым представлениям [35] разгадка жертвоприношения не содержалась.

Допустим, Достоевский, стремясь избежать неприятностей и боясь чиновничьей глупости, решился провезти через границу минимум книг и бумаг. Допустим, писатель, уже однажды пострадавший от ареста и каторги, не хотел вновь рисковать и в этой связи не желал, чтобы его рукописи пропали так же, «как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 года». Иными словами, он надеялся благополучно пересечь границу и во что бы то ни стало уберечь свои рукописи от конфискации и исчезновения.

Но — уберечь, а не сжечь! Ведь таможня в конце концов могла и пропустить бумаги; во всяком случае, риск потерять их навсегда в случае провоза через границу был значительно меньшим, чем при растопке ими камина.

Да и что это был за выбор для писателя, озабоченного спасением рукописей: лучше пусть сгорят в огне, чем сгинут при таможенном досмотре! Ведь, если посмотреть на вещи здраво, им — рукописям — вовсе не обязательно было превращаться в пепел и каминную золу, чтобы избежать цепких рук свирепых таможенников.

В деле сохранения исписанных бумаг от огня, полицейского произвола и пыльных таможенных складов оставалась масса неиспользованных возможностей. Надо полагать, Достоевский о них догадывался.

В течение трех лет (1868–1870) он регулярно и собственноручно отправлял по почте рукописи своих сочинений малыми порциями; в 1868–м это были главы «Идиота», в 1869–м — «Вечный муж» (рукопись была отослана целиком, почтовые расходы составили 5 талеров), в 1870–м — главы романа «Бесы». Предположить, что Достоевский боялся доверить почте черновые рукописи своих произведений, тогда как он доверял ей оригиналы, переписанные набело всего в одном экземпляре, было бы весьма странно: почта работала исправно, ни один из его пакетов ни разу не затерялся, редакции благополучно и без промедления пускали в дело полученные тексты. К тому же Достоевский во всех тонкостях знал правила международной почты — и по поводу корреспонденций poste restante, и в связи с пересылкой денег через банкирские конторы, и в отношении объемистых бандеролей. Так что если он рискнул отправить в «Зарю» оригинал — беловик «Вечного мужа» объемом в одиннадцать печатных листов за пять талеров, то, заплатив всего лишь на талер — другой больше, таким же манером можно было переслать и оригинал забракованного романа из пятнадцати листов, адресовав его кому-нибудь из знакомых или — еще проще — на свое имя до востребования.

Между тем, получив в конце июня 1871 года долгожданные деньги из «Русского вестника» и приступив к сборам в дорогу, он почему-то даже не подумал о простых и привычных услугах почты.

Допустим, однако, что за предотъездными хлопотами у него не было решительно ни одной свободной минуты, чтобы пойти на почту. Но и в этом случае оставалось много разнообразных способов сохранения рукописей.

Можно было оставить их теще, Анне Николаевне Сниткиной, с просьбой переслать по частям все той же почтой (поскольку, как уверяла Анна Григорьевна, ее мать не соглашалась везти через границу большое количество бумаг).

Можно было попросить о той же услуге шурина, Ивана Григорьевича Сниткина, который находился здесь же, в Дрездене, и готовился к свадьбе. Можно было, в конце концов, оставить рукописи у кого-нибудь из знакомых [36] или отдать за небольшие деньги на хранение в банк.

Наверное, можно было еще придумать что-нибудь — если бы стояла задача сохранить бумаги.

Удивительно, что у Анны Григорьевны, которой, по ее словам, было «жаль рукописей», так что она «начала умолять мужа позволить взять их с собой», не нашлось столь простых доводов в пользу абсолютно доступных способов спасения черновиков. Поразительно и то, что, «отстояв» записные книжки, она не смогла придумать ничего, чтобы спасти оригинальный вариант «Бесов», лишиться которого ей было «особенно жаль».

Несколько раз Анна Григорьевна повторила, как она хотела спасти бумаги, как ей было их жаль: «мне так стало жаль рукописей», «как ни жалко было мне расставаться с рукописями», «особенно жаль мне было лишиться», «мне удалось отстоять». Но она ни разу не упомянула о том, что и ему, Достоевскому, было жаль своих черновиков. Напротив, просить и умолять ей приходилось его, спасать — от него: он же оставался непреклонным, и жене «пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича».

Почему он так настойчиво хотел избавиться от бумаг — когда так просто было их сохранить?

Допустим, черновые рукописи «Идиота» и «Вечного мужа», вещей законченных и опубликованных, были ему не нужны в практическом смысле (хотя как литератор — профессионал он отлично понимал, что рукописи имеют и свою цену, и свою ценность). Но над «Бесами» он продолжал работать; к моменту отъезда из Дрездена была опубликована лишь первая часть романа и приготовлено к печати несколько глав второй части (июльский номер «Русского вестника», вышедший в начале августа, содержал только две главы второй части). Впереди была как минимум еще половина работы, и черновики, в том числе даже и забракованные, весьма могли пригодиться. Ведь писал же он Кашпиреву о своих неудачах, о том, что отказывается от уже готовых пятнадцати листов, но что часть написанного войдет в новую редакцию. (В письме к Каткову он даже уточнял, какая именно часть будет использована в новом варианте: «Из написанных 15 листов наверно двенадцать войдут в новую редакцию романа».)

И что же? Если в забракованном варианте было хоть немногое из того, что могло пригодиться автору, рискнувшему «высказаться погорячее», то к моменту отъезда он просто еще не имел времени этим воспользоваться: во — первых, объем опубликованных глав первой части составлял не более десяти листов, во — вторых, над главами собственно «тенденциозными», то есть «нечаевскими», предстояло работать сразу по вознращении в Россию.

То есть: оригинальный вариант «Бесов» размером в пятнадцать печатных листов, забракованный по принципиальным соображениям, мог понадобиться для справок уже через неделю — другую после сожжения.