Шутки кончились. Стихотворения
вернуться

Сидерос Данута
Шрифт:

ПАНИКА

После всё, что от них осталось, привезли в обувной коробке два служителя Ордена Идиотских Подвигов. Говорят, был не бой, а танец: взмахи, па, искры, свист и рокот. Свидетели плакали в голос: катарсис подлинный. Говорят, узнав, как они погибли, даже родня покатывалась со смеху. Впрочем, на панихиде всё было чинно. Говорят, о них уже пишут гимны, шьют в их честь сувениры из синтепона и меха, тёзкам их наливают бесплатно вина. Говорят, без упоминания их имён не обходится даже репортаж о погоде, даже интервью с заштатной кухаркой. Все подряд слетелись, как мухи на мёд, и изрекают разные глупости, вроде: «Видно, Буджум ошибистей Снарка!» Прелесть в том, что кто бы как ни галдел, какие бы умники ни кружили звенящим роем, чьих бы ни задевали чувств, действительное положение дел известно только мёртвым героям. И мне. Но я промолчу. сентябрь 2009

«Степан просыпается рано — после семи не выходит спать...»

Уважали дядю Стёпу За такую высоту. Шёл с работы дядя Стёпа — Видно было за версту. Сергей Михалков
Степан просыпается рано — после семи не выходит спать. Встаёт, стопкой книг подпирает продавленную кровать. Идёт умываться, в проёме дверном не застряв едва. Решает не бриться: зачем? Весь день в дому куковать. Стоит у конфорки, согнувшись, накинув пальто из драпа: «Как холодно, Господи, а ведь уже середина лета...» Квартиры в старинных домах бывают похуже склепа. Степан хочет сесть на стул, но, подумав, садится на пол. Вчера приходил репортёр — микрофон на манер тарана. Хотел секрет долголетия, обстоятельства смерти сына, рассказ, как живётся в бывшем Союзе бывшему великану... Степан бормотал бессвязно, сидел пустым манекеном. А что тут расскажешь? Автору приспичило сдобрить поэму пафосом. Мол, «будет герой жить вечно»... Вечно. Попробуй сам! Сегодня мутно и тихо, от пола ног не отнять. Согреться бы как-то, убить бы ещё полдня — часов до шести: в шесть обычно детишки приходят и в дверь звонят, и тащат его во двор показывать очередных щенят, и вечно им нужно снимать с берёзы какого-нибудь кота, и виснут на нём, и просят: «На плечах покатай!» Но самое главное — они ему не велят сутулиться. Степан выдавливает себя из сырой квартиры на улицу, Степан распрямляет плечи, вытягивается во весь свой огромный Р О С Т, Степан становится выше заборов, выше вороньих гнёзд. «Деда, а можешь достать до звёзд?» Нет, говорит Степан, только до третьего этажа. И смеётся так, что во всём квартале стёкла дрожат. август 2008

«В волшебном городе N огни Рождества светлее и резче...»

В волшебном городе N огни Рождества светлее и резче. Дети-сироты, получая с утра подарки согласно обычаю, Знают, что их принёс Дед Мороз, дух снегов и метелей. Знают — у него в упряжке олени или северные овчарки. Распихивая по полкам и ящичкам нужные красивые вещи, Они хотят, чтобы мир был немного обыденнее и циничнее, Чтобы волшебный дед оказался обманкой родителей, Подкладывающих чадам рождественские подарки. А Дед, наблюдая за ними из снежного своего запределья, Жалеет, что существует, пожимает плечами: «Ну что я могу сделать?» февраль 2008

«Муж у Мэри был лилипут...»

Муж у Мэри был лилипут. Он приезжал к ней свататься на полосатой кошке, дарил земляники букетик. Не самый видный жених, но лет-то уже не двадцать. Подруги все при мужьях, при хозяйстве, при детях. Свадьбу сыграли тихо, родственников жениха рассадили по книжным полкам и стульям детским. Он много работал, был ласков, Мэри носила его на руках. Это не метафора, не надейтесь. Он ей показывал множество невероятных вещей: пляс кобольдов в дикой чаще, потаённые двери. Она готовила только из маленьких овощей: щи из брюссельской капусты, салат из томатов черри. С детьми не сложилось: врач что-то пел про набор хромосом. Всё это похоже на драму. Неправда. На самом деле это хорошая сказка со счастливым концом. Они прожили вместе всю жизнь и умерли в один день. Даже в старости она была хороша, красилась, носила короткое. Он, хотя и не вышел ростом, был совсем не из робких. Их хоронили под старым дубом. Его — в обувной коробке. Её — в огромной обувной коробке. октябрь 2010

«У сверстников драки, распри, подражание взрослым...»

Феликсу Максимову

У сверстников драки, распри, подражание взрослым, группы по интересам и дворовые банды. У Пита воздушные змеи, предрассветные росы, поиски Неверленда, воспалённые гланды. У сверстников джаз и вина, у Пита опять всё странно: внутри натянуты стропы, галдят перебором струны. У сверстников перемены, а Пит говорит: «Мне рано», Пит живёт во вселенной, считает ночами луны. У сверстников семьи, вклады, у Пита снова неладно: дикие злые ритмы множатся и растут в нём. У Пита сороконожки строк на листе тетрадном топчутся многостопно, шепчут о недоступном. Питер сидит на крыше, птицам рогалик крошит. Питер стартует в небо с жестяного карниза. Питеру снится мама, говорит: «Мой хороший, хватит уже игрушек, час нашей встречи близок». Пит нездоров, у Пита свита в белых халатах — уровень текста в теле выше нормы в три раза. Что ж, типовая плата за пол-лета полёта: кровь атакуют буквы, текст даёт метастазы. По вечерам в больницу к Питу приходит Ванда. Ванда совсем не Венди, Ванда скорее Стелла: высока, светлоглаза, фору любому из вас даст, горы бы своротила, если бы захотела. Ванда плюёт на горы, Ванда глядит устало, как, словно старый свитер, строчками тает тело. Гладит тощую руку, не говорит о раке: «Я удержу тебя, Пит, у меня же бульдожья хватка. Главное, не подходить к парому, не заходить в реку. Главное, записать в тетрадку, слить тебя на дискетку». Питер смеётся, дескать, смешная шутка. июнь 2008

МОЛИТВА

Подари мне запрет. Настоящий. Добротный. Железный. Чтобы с демоном-стражем, со страшным клеймом на руке. Чтоб нарушившим слово грозили горящие бездны! И проказа. И насморк. И скрип на пустом чердаке. Для чего, расскажи, мне лелеять безгрешную душу? Для кого мне хранить твой стерильный ухоженный дом? Подари мне запрет. Я его с наслажденьем нарушу. Ну... хотя бы без стража, а просто с ужасным клеймом. Ты, наверное, прав. Ни к чему мне такие масштабы. Я готов прекратить рвать цветы и кататься с перил. Я согласен на полную чушь. Запрети мне хотя бы есть плоды с тех деревьев, что ты мне на днях подарил. Так и сбрендить недолго... Броди меж дерев век за веком... Даже Ева даёт. И похмелья с утра нет и нет. Пожалей меня, Отче, позволь мне побыть человеком. Подари мне запрет. Я прошу, подари мне запрет. март 2007

ПОЧТИ БЕЗЫМЯННОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Или вот, скажем, некий известный зодчий, Даже не молодой, а уже на склоне, Сбит под своим же зданием, скажем, трамваем, Умирает в больнице для бродяг и пропойц. Прямо вот в полдень, даже не среди ночи. Где-нибудь, скажем, в какой-нибудь Барселоне. Вы возразите: «Позвольте, так не бывает». Я вам отвечу: «Бывает ещё не такое». Кстати, не самый худший сценарий смерти. Всё же испанское солнце, брусчатка, клёны. Скажем, трамвай — это больно, но лучше рака, Да и бедняцкий покой веселей колонии. Полупрозрачным стоять у трамвайной дверцы Под невозможным небом его Барселоны... Он подмигнёт, мол, что ты, не нужно плакать. Я поклонюсь: «Вы прекрасны, сеньор Антонио». Вот бы и жить поселиться за облаками Где-нибудь недалеко от этого места. И продырявить себе втихаря оконце Над бесконечно строящимся собором — Этим безумным термитником, над домами, Воском свечным оплывающими в сиесту. Но Барселона осталась за тем каталонцем. Так что придётся Искать другой Город. ноябрь 2007

«Я могу рассказать, каково возвращаться обратно...»

Я могу рассказать, каково возвращаться обратно На каминную полку сквозь злую зеркальную гладь. Как небрежно пасьянсы рукою раскладывать ватной И безмолвную пешку вперёд и вперёд подвигать. Все цыплята владеют французским — поверишь едва ли. Нам кухарка на ужин готовит цыплят табака. А на завтрак сегодня сырое яйцо подавали, Я осколки пыталась собрать, но не вышло пока. Все цыплята владеют французским. Все кошки — цыплята. Есть ли кошкам от этой идеи какой-нибудь прок? В два часа — два часа изученья учёных трактатов. В шесть часов — «файф-о-клок». Добрый вечер, Клубничный Пирог. Хочешь ты или нет — все цыплята владеют французским. Да, дурная посылка подчас убивает игру. Я могу научить, как читать этот бред без закуски, Но науку мою ты опять позабудешь к утру. Я могла бы сказать, каково возвращаться обратно. Но в дверях гувернантка, в руках её — туфли и зонт. Семь часов — время чинно бродить по аллеям опрятным, С каждым шагом тебя забывая, мой ласковый Дронт. март 2006