Элен поднялась, дрожащая и смущенная.

— Кто — то умер, — произнес я.

— Откуда ты знаешь?

— После такого переживания и в таком парке у меня обостряются все чувства.

— Почему же ты именно теперь говоришь мне об этом? — спросила она, и в голосе ее послышались обида, гнев.

— Хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось с Джоном Саймоном, как бы хитро вы ни рассчитали удар, мысль о нем всегда будет для тебя мучительной. Джон Саймон и подобные ему люди так мало думают о себе, так много — о других, что они доконают тебя с твоим стариком отцом за вашу страсть таскать каштаны из огня чужими руками. И все потому, что он не запуган так, как большинство из нас. Любопытно знать, какова будет жизнь, когда страх будет окончательно изгнан из нее? Спокойной ночи!

Я ушел от нее. Выйдя из — за деревьев на лужайку, расположенную перед часовней мистера Боуэна, я огля нулся и увидел Джабеца. Он брел вниз по дорожке, ведущей к поместью. В руках у дворецкого раскачивался фонарь, и он тихо, но настойчиво звал Элен.

Я лежал навзничь под буком в глубине брайеровского сада. Дэви сидел рядом, посасывая трубку и выразительно уставившись на мои неподвижные руки и ноги. До самого вечера я помогал ему плести корзины и нашел, что работа эта очень интересна. Но руки мои сильно ныли от нескольких часов напряженного труда. Из домика слышались грустные, приятные, гармонично сливавшиеся голоса миссис Брайер и Кэтрин. Выдернув из земли молодую брюкву, я молча стал грызть ее. Джон Саймон не ночевал дома прошлой ночью. Я не видел его с того самого момента, как заметил, что он исчез, преследуемый Бледжли, по дороге в Уэстли. При воспоминании о Бледжли я вздрогнул и покрепче вгрызся зубами в брюкву. Про себя я решил, что все эти люди — Джон Саймон, Бледжли, Кэтрин, все желания, которые навлекли на меня беды и отдавались в моей памяти ароматом виноградных лоз, — все они больше не имеют ко мне никакого отношения. Еще один вечер в Мунли, а утром — снова в путь!

— Где Джон Саймон? — спросил Дэви.

— Занят своими делами.

— Он часто уходит куда — то.

— У него пропасть забот.

— Я люблю Джона Саймона.

— Как и все мы, Дэви. Он хороший малый.

— А вас я люблю еще больше.

— Спасибо, Дэви. И я тебя люблю. Ты рассказал мне много интересного о таких растениях, которых я раньше никогда не замечал на садовом участке. А когда руки мои застынут и пальцы потеряют гибкость, я брошу арфу и вернусь к волшебному искусству плетения корзин.

— Вы не только сидите со мной, арфист, но и беседуете. А Джон Саймон часто сидит со мной часами и не говорит ни слова.

— Я ленивее его. А он если присаживается, так это значит, что ему нужно отдохнуть.

— Вы останетесь здесь навсегда, Алан?

— Я завтра ухожу.

— У вас тоже дела?

— Да, кое — какие.

— А послезавтра вы вернетесь?

— Думаю, что да.

Я не видел причин, почему мне, собственно, не обмануть Дэви. Это не могло ухудшить его состояние и вызвать один из тех частых болезненных припадков, которым он уже и без того был подвержен. Я хотел избегнуть расспросов со стороны матери Дэви или Кэтрин, хотя был вполне уверен, что если бы они и знали о моих планах, то ни в коем случае не стали бы отговаривать меня.

Я ощущал, как весь поселок галопом мчится к полуночи…

Через кусты, скрывавшие садовую ограду, я услышал свист и подошел к тому месту, откуда он доносился. Оказалось, что сигнализирует Уилфи Баньон, еще весь покрытый доменной копотью. При виде его я снова вспомнил о Бледжли, и у меня подкосились ноги.

— Где же Джон Саймон? — спросил я.

— Все еще в Уэстли. Надежно спрятан.

— Почему же он не вернулся?

— Люди, пославшие вслед за ним Бледжли, по — видимому, думают, что Джон Саймон убит. По — моему они приказали Бледжли не возвращаться после выполнения задания, так что его отсутствие не покажется им подозрительным. Мы не думаем, чтобы они так скоро приступили к решительным действиям. Пройдет несколько дней, пока они дознаются, как в действительности обстоит дело с Джоном Саймоном, и за это время он выполнит кое — что из того, в чем при других условиях ему непременно помешали бы. Вот потому — то он и задержался в Уэстли.

— А что он должен сделать там?

— По всей вероятности, договориться о- продовольствии.

— О продовольствии? Какое продовольствие? Для кого?

— В сорока милях отсюда — сельская местность, и тамошние люди все занимаются обработкой полей. Пенбори, Плиммон и Радклифф постараются, конечно, взять нас измором. Поэтому мы установили связь с теми организаторами из западных районов, которые стали во главе борьбы против подорожных сборов и работных домов.

У них и у самих не очень — то густо насчет продовольствия, но если горнорудные поселки замрут, то они все же пришлют его нам, сколько смогут. А это даст нам возможность хоть немного продержаться. Для детишек, во всяком случае, хватит. Если у господ Пенбори осталась хоть капля здравого смысла, все это будет тянуться не слишком долго. Они убедятся, что мы дошли до точки и дольше так существовать не можем. А уж если каша заварится, то и у нас есть в Лондоне добрые друзья, которые замолвят за нас словечко, где надо.

— Я был в Лондоне. Что за шумное место! И громко же придется вопить вашим друзьям, чтобы их услышали. Не вижу я, чего вы добиваетесь. Пенбори отрежет поселок от всего мира. Мунли будет изолировано, как чумной барак. Ни одна картофелина, ни одна фасолина не проникнет сюда.

— Нас много, и мы знаем свой край. Джон Саймон говорит, что мы победим без особого усилия. Я не так спокоен на этот счет, как он, но и я носа на флинту не вешаю. Продовольствие у нас будет. А теперь слушай, арфист: нам нужно, чтоб ты сделал для нас одну вещь.

— О нет! — прервал я Уилфи, похлопывая его по руке и как бы подчеркивая этим свои слова. — Завтра я обязательно ухожу отсюда. Если Джон Саймон не успеет вернуться до моего ухода, передай ему привет.

— Да никуда ты не уйдешь.

— С каких это пор ты сторожишь меня и строишь за меня планы? Заявляю тебе, что ухожу. Что ты качаешь головой и усмехаешься? Уж не хочешь ли ты сказать, что в твоей власти удержать меня? Так вот, послушай, Уилфи…

— Нет, уж лучше послушай ты, арфист. Не пустая блажь привела тебя к нам, а желание разузнать, что случилось с Джоном Саймоном. Ты явился сюда потому, что он в опасности, а ты с ним — одна душа.