Влюблённые всё оговорили, и им пора было расставаться. Ещё час Ахлестышев выжидал удобный момент. Наконец кто-то приехал и отвлёк камердинера, а лакея Ольга отослала в погреб. Пётр выскочил во двор, и княгиня тут же заперла за ним дверь. Через минуту каторжник уже был в развалинах, где его заждался Батырь.

– Что так долго? – спросил он сердито. – Вы там не детей делали?

Но посмотрел в шалые от счастья глаза товарища и смягчился.

– Ладно. Давай, рассказывай.

Ахлестышев описал, в каком шпионском гнезде живёт сейчас Ольга, и озвучил идею подселить туда “прислугу”.

– А пошто? – удивился вардалак. – Налетим, возьмём на шарапа, михрюток побьём [59] , бабу твою и бумаги заберём. Шесть человек там всего.

– Нельзя. Нам интересно знать, что против нас замышляют. А то этих перестреляем, а Бонапарт новых назначит. И к ним уже не подберёшься.

– Умный у тебя чердак, Петя, – с уважением проговорил Батырь. – Тебя бы в налётчики – хрен бы нас полиция словила!

– Надо срочно доложиться Ельчанинову. Особенно меня беспокоит та женщина, которую поляки готовятся заслать в Петербург.

Резидент теперь скрывался недалеко от их подвала, на Козьем болоте. Домик Ахлестышева в Андреевской слободе сгорел, хотя вроде бы и стоял в безопасном месте. Погибла библиотека, которую он несколько лет собирал в Германии и Франции. Пропало всё нехитрое имущество. Сгорел и архив, в котором самыми ценными были письма покойного отца. Огонь уничтожил также рукопись под названием “Самоубийца с Патриарших прудов”. Эту сентиментальную повесть Пётр написал, влюбившись в девицу Барыкову. В ней молодой, но уже уставший от жизни человек возрождался, испытав высокое чувство к юной и чистой помыслами барышне… Наивная и, пожалуй, малоталантливая, повесть сделала своё дело. Ольга впервые тогда обратила внимание на очередного воздыхателя. Поэтому стопку исписанных листков Петру тоже было жалко, как память. Судьба словно наложила на каторжника свою тяжёлую дань: все потеряли в московском пожаре, и ты потеряй…

В итоге Ельчанинов несколько дней просидел в подвале на Бронных, пережидая облавы. Потом купец Голофтеев поселил штабс-капитана у своего кума в Малом Козихинском переулке. Пётр с Сашей жили теперь на две квартиры: днём охраняли резидента, а ночью ходили воевать вместе с “отчаянными”.

Когда друзья пришли к Егору Ипполитовичу, то увидели необычную сцену. Посреди комнаты на полу лежал капитан Фигнер, одетый в крестьянский армяк и остриженный кружком. Он был без сознания и тяжело дышал. Над ним склонился Ельчанинов и тёр лазутчику виски мокрой тряпкой. Два мужика, растерянные, топтались у порога.

– Что случилось? Александр Самойлович ранен?

– Он пошёл в Кремль, беспокойная душа! – сердито пояснил штабс-капитан. – И вот результат!

– В Кремль? Там же полно войска!

– Александр Самойлович не дождался, когда Бонапарт выйдет наружу. Говорят, тот извещён о готовящемся покушении и старается не покидать дворца, не то, что Кремля. Ну, и Фигнер решил сам нанести визит императору.

– Прямо так, в армяке?

– Да.

– На что же он рассчитывал?

– На удачу, видимо. Но охрана усилена, и ничего не вышло. В четырёх башнях ворота заложены, а через оставшиеся две пропускают только офицеров. Кончилось тем, что часовой сильно ударил Александра Самойловича прикладом в грудь. Хорошо, это наблюдали его ребята, они и принесли капитана сюда.

Тут Фигнер застонал и открыл глаза.

– Где я?

– На Козьем болоте, Александр Самойлович. В безопасности. Как вы себя чувствуете?

Фигнер неожиданно легко сел, а затем и встал. Его качнуло, но он удержался на ногах. Жёлтые волчьи глаза партизана горели недобрым огнём.

– Ну, они мне за это ответят!

Повернулся к своим охранникам и сказал:

– Пошли!

– Погодите! Вы ещё слабы. Отлежитесь хоть немного!

– Я слаб? – вскинулся Фигнер. – Я никогда не бываю слаб. А отлежусь на том свете. Прощайте, господа. Пойду, зашибу за такую наглость пару французов…

И ушёл, твёрдо ступая, в надвигающиеся сумерки.

– Железный человек, – с восхищением сказал Ельчанинов. – Второго такого нет в целой армии. Помните, за что он получил Георгиевский крест?

– Точно не уверен, – ответил Ахлестышев, – но, кажется, это было в Молдавии?

– Да, при осаде крепости Рущук. Готовился её штурм, а наши не знал глубины затопленного водой рва. Так Фигнер ночью прополз на животе к самой стене, и всё измерил: и ров, и вал! Под выстрелами турецких часовых. Невиданной храбрости человек, но и такой же жестокости. Здесь, в Москве у него несколько бойцов. Каждую ночь они истребляют не меньше десятка французов. Некоторых берут в плен, тащат в свой подвал, там пытают, а потом капитан их убивает.

– Своими руками?

– Да.

– Но… это неслыханно! – возмутился Ахлестышев. – Он позорит звание русского офицера! Надо воспретить ему!

– Воспретишь такому… В лесу у Фигнера ещё хлеще творится. У него там отряд в сто пятьдесят сабель. Он очень успешно действует на коммуникации Мюрата, пересекает сношения авангарда с Москвой. Недавно, например, отбили шесть пушек и взяли кучу пленных во главе с полковником. В ставку привезли одного полковника…

– И что, сошло с рук?

– Представили к производству в следующий чин.