Шрифт:
МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР
Только змеи сбрасывают кожи.
ГумилевI
Грузовики спесиво протрусили, над мостовой кривая тень легла, затянутые рыжей паутиной четыре ржавых дрогнули угла. Столетний дом встряхнулся беспокойно: он чует смерть в рычаньи колеса — она склонилась за стеной с поклоном и вежливо блестит ее коса. За парусиной острие не ранит: печаль и гнев для жизни исчерпав, она лишь слушает, как в балагане смеются восковые черепа, как бродит тень по трещинам мозаик — по мишуре плакатов и реклам, и спит спокойно ласковый хозяин, подушками прильнув к ее ногам. II
Вы видели хозяина? Так просто его узнать в толпе: он средних лет, вес средний, без примет лицо и роста как будто среднего… В осенней мгле, когда над улицами дождевые клубятся облака и в небе мгла, и памятниками городовые на освещенных высятся углах, вот он короною возносит зонтик. Вот он спешит в сиянье площадей, чтоб раствориться в близком горизонте пальто и прорезиненных плащей!.. И растворяется… В шеренгах улиц двоится зонтик, пухнет котелок: их сотни! Тысячи! Как дымный улей, шуршит земля под шагом черных ног. Ill
Но черный шорох сердцу только сладок: охотнику — стеречь тропу зверей; хозяину — пытливо между складок доход у парусиновых дверей; хозяину, чтоб по часам улыбку на губы натянув: весь смех — наперечет! в поклонах — горбуном крикливым, липкой слащавой лестью оправдать доход; чтобы звенеть о старый мрамор сдачей отполированного пятака, чтоб кротко ждать, пока его не спрячет рука очередного простака, чтоб, наконец, доверчивые спины пронзить иглой: игла — правдивый взгляд — и чувствовать: от взгляда сердце стынет — и видеть: руки от него дрожат! IV
Всего лишь миг! Так — в полуночной тундре Олений сон тревожит мерзлый хлыст! Так — бледность жуткую скрывая пудрой, тревожит сердце опытный артист. Мгновение! И вновь в круговорот знакомых дней увлечена душа, и снова гости входят, беззаботно по доскам покоробленным шурша… Британских щек кирпичные румянцы, минутная восторженность славян фокстротом слов — американским танцем французские, немецкие слова! Скользят друг к другу льстивыми речами торжественные посетители… Хозяин, слышите? Они — скучают… Спешите к ним! Развеселите их! V
Скорей! Развеселите их, хозяин, пока сознание у них на дне. Скорей! Скорей!! Вы знаете: нельзя им теперь со мною быть наедине. Ведь здесь — по этим выщербленным доскам — хожу и я, и близок мой черед! Ведь я могу быть чутким подголоском их совести… Вот — проскользнув вперед неслышным шагом (в тростниковой чаще так хищный зверь скользит на водопой), одним прыжком в углу на гулкий ящик, толпе — над головами — над толпой я крикну! Розовыми пузырями сорвутся маски с восковых людей: с имен, что мы привычно презираем, с примеров подражанья для детей. VI
Я крикну! В парусиновом музее с подставок медленно на пол сойдут живые люди. Не посмеет их задержать хозяин: лишний труд! Уже глаза в глазах, в шагах походки заметили знакомые черты; уже обрушились перегородки веков. В растерянности суеты уже ищейками бросая взоры, в уме подсчитывая гонорар, спешат талантливые репортеры… Уже сенсации готов удар, и через час на перекрестках улиц, протягивая влажные листки, от тяжести и скорости сутулясь, появятся газетчиков полки. VII
Какая радость может быть в печати: вдвоем с газетой в сладостной тиши, все имена — читать и обличать их в переворотах знаний и души. Великий Петр! Он — призовым боксером, его удел — песчаный, пыльный ринг, и славой увядающею скоро: удар, свисток, толпы звериный рык. Наградой — ресторан и воздух синий от папирос, и поднятый стакан, и тост, что возгласит банкир и циник лысеющий, лукавый Талейран. Он любит бокс и любит Клеопатру. Над Нилом — над искусственной водой она блестит по строгому контракту незаменимою кинозвездой. VIII
Так — изменившись, так — в суровой роли врачей, чиновников, мастеровых идут в толпе Ньютон, Савонарола, Людовик Солнце, тысячи иных имен таких же славных. Пиджаками скрывая мускулы и котелком нетленный гений, вялыми шагами с толпой сливаются. Толпе знаком их шаг, их взгляд. Ни речи, ни костюмы не выделяют их… И не нужна толпе — их жизнь: бесцветно и угрюмо, как жизнь толпы, развернута она. Музеи восковых фигур закрыты. Хозяин — нуль, хозяин — проиграл: он не живет уже, и скроют плиты еще один невыгодный финал… Плати, хозяин, чтобы я молчал!