Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

Расплата

Все чаще думаю о том, что незаслуженны щедроты моей судьбы, и что потом — когда-нибудь — ее расчеты, еще непонятые мной, безжалостным возмездьем станут. Но шествую в грозу и зной, и соблазнен и не обманут. И не за то придется мне, я убежден, нести расплату, что радуюсь наедине — без зависти — врагу и брату; но лишь за то, что встретил вас и полюбил, не рассуждая, когда в предсумеречный час клонилась голова седая, но лишь за то, что вы могли ответствовать любовью краткой, мне не уйти с лица земли, не расплатившись без остатка.

«Я верю в вас, но вам не верю…»

Я верю в вас, но вам не верю, есть вера, но доверья нет. Приемля дар, предвижу я потерю, обету вняв, предчувствую запрет. Прекрасны вы, а люди зрячи, и ваша юность любит лесть. Для женщины соблазн сильнейший есть, чем поцелуй безмолвный и горячий. Любовью верной вам я мил, но кто не любит — вам нужнее. Когда-нибудь в умышленной затее забудетесь — и вдруг не хватит сил. От случая зависеть — жутко, и в страхе жить — невмоготу. Заране хоронить свою мечту, поверьте мне, совсем плохая шутка. Какой безрадостный удел несчастным в счастье быть, и даже… Но нет! Пусть Баратынский вам доскажет не то, что я вам досказать хотел.

«Далеко до любимой…»

Далеко до любимой, Далеко — не дойти. Но ведут, как до Рима, к ней одной все пути. Мимолетные встречи — то улыбка, то взгляд, то походка, то плечи, — лишь о ней говорят. Каждый миг оживает, что пережито с ней. В этом гулком трамвае улыбнулась нежней. В кабачке мне сказала, — где сижу я сейчас: «Вы едите так мало, что стесняюсь при вас». А полуночью темной, на скамейке лесной, о любви вероломной говорила со мной. В галерее картинной вечно мню, что она, то грешна, то невинна, вдруг сойдет с полотна. Ей поет долговязый в Abbaye de Theleme. И о ней все рассказы и стихи всех поэм. Далеко до любимой, далеко — не дойти. Но огонь негасимый озаряет пути. И паломником ныне обхожу, не спеша, все места, где святыни воздвигала душа.

«Еще хранит постель чужая…»

Еще хранит постель чужая следы недавно близких тел, еще растаять не успел, душистый май опережая, твой нежно-пряный аромат, еще по-прежнему измят диван, где льнули мы друг к другу, и медленно скользя по кругу стенных часов, еще стрела за цифру «семь» не перешла и отмечает час разлуки, — и вот уж нет ни в чем поруки, нет доказательств, ни улик, что явью был прошедший миг. Бесстыдно бережных касаний в руке раскрытой нет следа, и вновь утерян навсегда и запах твой и вкус лобзаний. Речей слепительный узор рассыпался как пепел серый. И тщетно ищет робкий взор в ответных взглядах — прежней веры. Как далеки мы, как чужды, как все в тебе необычайно. Опять в бездонные пруды влечет волнующая тайна. Пленивший только что рассказ уже припомнить не умею, и завтра будешь ты моею опять как будто в первый раз.

«Довольно праздных слов и суетных волнений…»

Довольно праздных слов и суетных волнений, унылых подвигов, бесплодных сожалений, лукавых вымыслов, пленяющих умы: удела лучшего заслуживаем мы. Но как рабы, закованные в цепи, влача ярмо, позорное вдвойне, лишаемся по собственной вине раскинутых вкруг нас великолепий. Не видят очи, и не внемлет слух, в душе немой безрадостно потух очаг заглохший чуткого прозренья, и к тайнописи мирооткровенья волшебный ключ утратили сердца. И стоит ли вся мудрость мудреца, смиренье инока, искусство полководца, певцов прославленных нелживый дар — тех незаметных и безличных чар, чья прелесть тайная не мыслью познается? На что нам гордое сознанье первородства, на что привычка хмурого господства, наследье царское и царские права, когда кругом пленительно жива бесправная, безвластная природа, и мысли властные, и властные слова — лишь тучи легкие в лазури небосвода? Алтарь лелеемый, как памятник былого, собой самим развенчанный кумир — достойна жизнь, достойны мы иного: забвенья сладкого и погруженья в мир сосредоточенно-немого.

«Каждым мигом очарован…»

Каждым мигом очарован, то безудержен, то скован сладкодумною тоской, бурь ища, влюблен в покой, зною радуясь и стуже, морю синему и луже пред крыльцом иль на дворе, розовеющей заре, полдню пышно золотому, проливающим истому утоляющим ночам, встречно блещущим очам, нежным взглядам, станам гибким, зазывающим улыбкам, — все объемля — глубь и высь, ширь и даль, — остановись! я шептал земным мгновеньям. Но настойчивым моленьям не внимало ни одно. Проносились дни и годы, и удачи и невзгоды, все, что людям суждено, что струею вечно пенной, заполняет кубок ценный, осушаемый до дна. Неповторны и текучи, как вода, любовь и тучи, пролетали времена. И безжалостно влекомый к грани чуждой и знакомой, я в отчаянье воззвал: «Кто б ты ни был, царь вселенной, гений добрый, дух надменный, Саваоф или Ваал, — клятвы страшной не нарушу: быстрый миг останови — миг восторга, миг любви — и тебе продать я душу, бог неведомый, готов». Пестрый мир был нем и светел, но душе моей без слов бог неведомый ответил: «Будет так, как хочешь ты. Нет бессмертной красоты, зримой смертными очами; рок царит и над богами; что живет — должно истлеть. Но тебе — запечатлеть каждый лик, на миг рожденный, в вечный образ претворенный, власть чудесную вручу в знак заклятого служенья». И сбылось. Горящ и тих, ожил мир в стихах моих тайным чудом воскресенья, завершенный, отраженный, пребывающий, как стих. И поет — а я молчу и себе не жду спасенья.

«Стопою тяжко замедлённой…»

Стопою тяжко замедлённой, задумчиво — настороже, мой разум бродит по меже, едва заметно углублённой. Разноличинны явь и сон, неразлучимы свет и тени. Но чужд восторгов и смятений, он шествует несоблазнен. Как все размеренно-законно в однообразной пестроте; земные вымыслы — и те блюдут порядок предрешенный. Лишь неуемная душа, не разгадав нехитрой тайны, твердит, что все необычайно и жизнь безумно хороша. То улыбается, то плачет, сама не зная — отчего, любя, коснется ли чего — и в тот же миг переиначит. Нельзя сердиться на нее, а увещаниям не внемлет и даже истину приемлет как достояние свое. И над межами, над мирами, пленяя взор, лаская слух, стопою легкою как пух скользит — и светится пред нами. За кем пойти? к кому пристать? как жизнь прожить: творя иль зная? и что прекрасней: быль земная иль то, что былью может стать?

«Городом пустынным ночью проходить…»

Городом пустынным ночью проходить, шорохи и тени, проходя, будить, слышать за собою гул своих шагов, ждать зловещей встречи и ночных врагов, вглядываться в звезды, думать о былом, знать, что ночь пустынна и за тем углом, быть ненужным миру, людям и земле, быть самим собою в тишине и мгле, телом утомленным совершая путь, разумом и волей на ходу вздремнуть, но следить забвенно, к цели не спеша, как из пут телесных восстает душа отблеском неверным, отзвуком глухим, незнакома людям, близким и чужим, и сквозь город сонный и укрытый тьмой вещую тревогу принести домой, уловить намеков неземную речь и в слова земные нежно их облечь.