Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

Кормчий

Ночь темна. Пустынно море. Ветер крепнет. В небе муть. Ждет ли радость, ждет ли горе, всем сейчас один лишь путь. Сколько нас по всем каютам едущих на что-нибудь. Но над нами, без уюта, кормчий бдит и знает путь. Исполняя долг ревниво, он ведет, насупив бровь, все, чем в мире сердце живо, труд, и подвиг, и любовь. Не вникая в наши нужды, но уверенный в себе, на сегодня, вечно чуждый, нужен каждой он судьбе. А потом, доплыв до суши, погрузится в мирный сон. И тоскливо шепчут души: кормчий разум, будь как он.

Святогор

Нет, не тут, где мы мечтаем, в глубь веков вперяя взор, проходил родимым краем грузный, мощный Святогор. И не там, где бьются ныне иль рядами полегли, он скорбел о каждом сыне кровью политой земли. Верный сторож, храбрый воин, встань, взгляни на двойника: он, как ты, Руси достоин, Русь, как прежде, велика. Но медлительным разливом смыв межи со всех сторон, мы по весям и по нивам сторожим твой вещий сон. Нам не лучше, чем когда-то: смутна мысль и жизнь темна. Тайной тягостной чревата неродившая страна. Донесем ли это бремя? и когда блеснет Восход, ты ли вставишь ногу в стремя? мы ли выступим в поход? Иль, как ныне под курганом спишь ты крепко смертным сном, из могил и мы не встанем свет узреть в краю родном? Хмуро солнце в русском небе… хмур и летом русский бор… Что ж? и этот скорбный жребий примем мы, как Святогор?

«Опять я здесь, на воле и в глуши…»

Опять я здесь, на воле и в глуши, в березняке, над озером молчащим. Природа мудрая внушительней и чаще глядит в глаза, пронзает глубь души и медленно твердит мне: не спеши. Все та же ель у желтого балкона, кудрявая береза до небес, и дальше — тополь чуть посеребрённый, а там, за озером, крестьянский лес и тучки, тучки вплоть до небосклона. Все то же, то же, зелень и вода. И я меж них не тот ли, что всегда? Как вы, березы, тополь, дуб и ели, я обновлялся с каждою весной, и не напрасно дали голубели и солнце радостно сверкало надо мной, прельщая сердце вечной новизной. И разве важно, что не так уж ныне упруги мышцы и нежна щека, что волосы седеют у виска и может быть о дочери иль сыне забота мне привычна и легка? Я здесь опять и не один, а с тою, кого люблю, и молод я навек с зеленой елью, с рожью золотою, с водой прозрачною озер и рек, как молод любящий впервые человек. Есть мера дням, нет меры для души. И тщетно шепчет мне природа: не спеши.

«То солнце, то ливень — и как убежденно…»

То солнце, то ливень — и как убежденно. И блещет и хлещет — огонь и вода. Как будто так надо, как будто законно, и каждая смена пришла навсегда. И как это схоже с тоскою твоею, с тоскою мгновенной, с весельем на миг. Но к сердцу склоняясь, гадать я не смею про мост семицветный, что в небе возник.

«Вчера мой кубок полон был до края…»

Вчера мой кубок полон был до края кипящей радостью, как пенистым вином. Я расточал ее, играя, в земной любви, в безумии земном. Сегодня горькой, вяжущей тоскою наполнен он — и пью я и скорблю. Но бережливою рукою его подьемля, капли не пролью. Вчера была со мною ты, — а ныне я одиноко шествую в пустыне.

«В душе тоска, но разум светел…»

В душе тоска, но разум светел. Любовь моя! Страна моя! Одной не знал, другой не встретил, пока была весна в расцвете и путь лежал во все края. Теперь, пред совестью в ответе, скорблю, бессилья не тая. Что дам тебе, моя подруга, чья молодость не изжита? Избытку жизни нет досуга, и мудрость любящего друга, увы! — бескрылая мечта. И если предан я отчизне нежней, чем в пору юных дней, — есть радость скорбная и в тризне, но мне едва ли хватит жизни, чтоб долг исполнить перед ней. В чем долг любовный перед вами, постиг, кто сердцем искушен. Его не выразить словами, но над незримыми церквами о нем поет неслышный звон. Над тучами, над синевами вам светит то, чем я сожжен.

Саломея

Гадать о судьбах не умея, я кормчих звезд ищу во тьме: ты не царевна Саломэ и не Христова Саломея. Уста казненного лобзать? коснуться девственной Марии? Нет, на тебе иной стихии неизгладимая печать: ты внучка пышной Византии, душой в отца и сердцем в мать. Среди грузин — дитя Кавказа, родная нам средь русских сел, ты всем близка, кто в путь ушел к стране несбыточного сказа. И все, что долгие века трудясь и радуясь творили, в тебе пьянит, как на могиле благоухание цветка. Не вспять ведет твоя дорога, не о былом вещаешь ты, но с возрастающей тревогой впиваюсь я в твои черты. Как знать? Грядущему навстречу неся узорную мечту, могла б и ты любить Предтечу и первой подойти к Христу. Что сфинксу страшному отвечу? как узел рока расплету? Пред неразгаданным немея, я не царил и не погиб. Но, чтоб любимой быть, Эдип тебе не нужен, Саломея.

«Родимая сторонушка…»

Родимая сторонушка, раздольная, могутная, безвольная, беспутная, до дна ли пьешь, до донушка, не чарами, а чанами, не мед и не вино? И вьется хмель туманами над душами, над странами, где зябко и темно. Чего ты вширь пустынею, на все четыре стороны, раскинулась, где вороны под купой бледно-синею накаркали, накаркают за бедами беду? Не чанами, а чаркою пила ты радость жаркую: не хуже и в аду. Служанка подъяремная, жена ли ты кабацкая, невеста — дева скромная, — какая-то дурацкая, нескладная, ненужная томит тебя нужда. И вечно безоружная бредешь тропою кружною неведомо куда. …………………….