– А не врешь?

– Не вру.

– И документ у тебя есть?

– Мой документ, – улыбнулся, – справка о налогах. По статье девятнадцатой, как с кустаря.

Но Аня улыбаться не стала.

– Говори, исповедуешь?

– Исповедую.

– И правду говорят?

– Правду.

– Всю-всю? – не поверила.

– Должно быть.

– Да кто ты такой? – закричала в голос. – Чем ты от других отличаешься, чтобы я душу перед тобой выворачивала? Мужик и мужик.

– Я священник, – сказал твердо. – На мне благодать.

– Чего на тебе?

– Благодать.

Аня подумала, сказала тихо:

– Не... Всю правду – я бы не смогла.

И замолкли оба. Задумались. С тем и приехали на вокзал.

4

– Девка, – сказал, расплатившись, и похмыкал стесненно, – просьба у меня...

– Ну?

– Можно переобуюсь? Ноги горят, сил моих нет...

– Валяй.

Стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами.

– Ноги, – сказал, – берегу. Без ног – пропадать. До церкви – девять верст. Взад-назад – восемнадцать. Иной день по два раза.

– А доехать?

– Не город. Не на чем.

– Это же надо... – протянула. – Ну и работка у тебя!

– Не жалуюсь.

Натянул сапоги на ноги.

– Что-то ты больно хороший... – разобиделась Аня. – У вас что, все такие?

– Не все, – ответил серьезно. – Да и у вас не одни ангелы.

– У нас... – захохотала. – У нас ангелами и не пахнет.

Подошел контролер с повязкой на рукаве, взглянул подозрительно.

– Чего стоишь?

– Деньги пошли менять, – с ходу соврала Аня.

Он не поверил:

– Если надо, я могу разменять. У меня есть.

– Русский язык понимаешь? Пошли уже.

Контролер буркнул матерно, отошел к другой машине.

– Проверяльщики, – сказала. – К коммунизму подходим, а от контролеров не продохнуть.

– Господи... – прошептал чудила. – Везде одинаково. На Рождество собрал я гармонистов, угостил перво-наперво, послал по деревне ходить, с гармонями. Песни сразу, пляски, веселье на улице... Старики, и те с печей слезли. Через час запретили сельсоветские. Не наше, говорят, веселье. Да где оно, ваше-то? Вам и не додуматься, и денег у вас на гармонистов нет. Деревня, как мертвая!

– А ты протестуй, дядя.

– Протестуй... Мы-то совсем беззаконные. Как чужие на родимой земле. Живешь и не знаешь, что завтра будет. То ли закроют, то ли в газете пропечатают, а то налогом еще обложат. – Поглядел исподлобья, признался через силу: – Я, девка, всякой власти боюсь. Почтальона, и то стороной обхожу.

– Будет тебе. Ты что, уголовник?

Помрачнел, сказал грустно:

– Я, девка, вне закона. Меня пока терпят. Как надоем, прикроют.

– Ну уж...

– Да уж. Служитель культа, и все, и катись отсюда. У меня парнишечку в школе дразнят, проходу не дают. Попович да попович... Нервный стал, дерганый, задумывается. Озлился я, прибег в школу: "Чего ребенка мордуете? У нас, говорю, свобода совести есть?" Есть, говорят, да не про вашу честь...

– Так и сказали?!

– Так и сказали.

– Им-то чего?

– Им – как всем. Можно, вот и шпыняют.

– А у нас... – перебила. – Вечером хоть не езди. Мужики лезут, пристают, на свиданки приглашают. Один руки распустил, так я ему – монтировкой в лоб.

– Не женское это дело, – прошептал горестно. – Ох, не женское...

– Ничего, – вздохнула. – Скоро перестанут. Старею.

– Сколько тебе?

– А сколько дашь?

– Тридцать.

– Тридцать... Сорок и еще три!

– Скажи... – удивился. – И не подумаешь.

Помолчали. Поглядели на суетливую вокзальную толпу.

Грустные. Беспомощные. Одинаковые.

– А я... – сказал тихо. – Я, девка, пью.

– С чего это?

– С того с самого. Невмоготу...

– А ты плюнь.

– Плюнь... На всех не наплюёшься. Спасибо жене, на ней все держится, а то не сдюжить.

– Она у тебя хорошая?

Просветлел:

– Лучше всех.

– Ну уж... – засмеялась. – И дети есть?

– Четверо.

– Четверо! – охнула. – Ишь, расстарался... Не прокормить.

– Да у меня корова, куры, картошки – пять соток. Я деревенский. Я до семинарии в колхозе работал.

А она строго:

– Ты не пей давай. Тебе негоже.

– Знаю я...

Поскреб подбородок, засмеялся стеснительно:

– Вот чудо! Поговорил с тобой, и вроде легче стало.

– Не ты один. Со мной все так.

– Это дар у тебя, – он посмотрел строго и торжественно. – Тебя Бог отметил. Спасибо, милая. Там я утешаю, тут ты.