Шрифт:
— Ты такая красивая, такая теплая, — хрипло сказал он, и Шермэйн содрогнулась от силы своего желания.
— Скорее, Брюс…
Настойчивые, сильные и ласковые руки искали и находили.
— Скорее, Брюс, скорее… — Шермэйн подалась ему навстречу.
— Тебе будет больно.
— Нет… Я хочу боли… — Внутри ее все напряглось, и она нетерпеливо вскрикнула: — Давай! — И потом: — Ай, жжется!
— Я остановлюсь.
— Нет!
— Милая моя, не…
— Да… О-о… Не могу больше, Брюс… Ты коснулся моего сердца… — Она забарабанила сжатыми кулачками ему по спине.
Туда, туда, в упругую, неохотно поддающуюся плоть… Потом назад и опять вперед… дотрагиваясь до сущности мироздания; скользя назад и снова вперед… тронув ее, откатываться назад… а потом все сначала… Медленно довести себя до жгучего изнеможения, почти до боли, — и падать, падать, падать…
— Я лечу… О Брюс! Брюс!
И вместе — в бездну… И ничего нет… Ничего — ни времени, ни пространства, ни конца…
Ничего — и все. Сразу.
В джунглях неутомимо били барабаны.
Шермэйн уснула, положив голову на руку Брюса и уткнувшись лицом ему в грудь. Он не спал, вслушиваясь в ее дыхание — тихое, нежное, почти неслышное, если не прислушиваться. «Или не любить, — подумал он. — Да. Я люблю эту женщину, и в этом я должен быть честен перед ней и перед собой. Я больше не переживу того, что случилось со мной в прошлый раз. И именно потому, что люблю ее, я не позволю ей вступить в нежеланный брак. Лучше закончить все сейчас, если нет силы продолжать».
Брюс склонил голову и погрузил лицо в волосы Шермэйн. Девушка во сне потерлась носиком о его грудь.
«Любовь трудно определить, — думал он. — Трудно в самом начале. Ее легко перепутать с жалостью или с одиночеством. Нет, я не могу себе такого позволить. Нужно тщательно обдумать наш брак с Джоан. Что я чувствовал в самом начале наших отношений с ней? Это было так давно, семь лет назад, что я даже не помню, — честно ответил он себе. — Все, что у меня осталось с тех пор, — фотографии наших поездок и слова, которые проникли туда, откуда ни ветер, ни боль их не смогли выгнать.
Пляж вот-вот спрячется под надвигающимся с моря туманом, на прибитом к берегу обломке топляка стоит купленная по дороге корзинка с клубникой. Я целую Джоан, чувствую сладкий вкус ягод на ее губах. Помню, мы пели: «К югу от границы…» Смутно припоминаю ее тело, форму ее груди до рождения детей. И это все, что у меня осталось от тех славных времен.
Все остальное ярко, резко и обжигающе запечатлелось в памяти. Каждое уродливое слово и тон, которым оно было сказано. Рыдания по ночам… Три долгих мрачных года после смертельной раны… Мы изо всех сил пытались сохранить наш брак — ради детей. Дети… Боже мой, нельзя сейчас о них думать. Слишком больно. О Джоан больше вспоминать не стоит, с ней покончено. Из-за нее я страдал. Ничего, что она ушла с другим, — в конце концов, ей нужно было найти счастье. Нет, я ненавижу ее не из-за этого, а из-за детей. Из-за того, что она выхолостила мою любовь, которую я теперь мог бы преподнести Шермэйн.
Мне жаль Джоан: за то, что она неспособна найти счастье, к которому так жадно стремится; за холодность тела и рассудка; за привлекательность, уже почти ушедшую (увядание сначала проявляется вокруг глаз, словно растрескавшаяся масляная краска); за всепоглощающий эгоизм, из-за которого она потеряет любовь своих детей. Нет, моих детей — не ее! Это мои дети! Все. Джоан больше нет. У меня есть Шермэйн, которая так не похожа на Джоан. Мне тоже нужно найти свое счастье».
— Шермэйн, — прошептал он и слегка повернул ее голову, чтобы поцеловать девушку. — Шермэйн, просыпайся.
Она потянулась и что-то пробормотала.
— Просыпайся. — Он легонько прикусил ей мочку.
Шермэйн открыла глаза.
— Bon matin, madame [15] , — улыбнулся Брюс.
— Bonjour, monsieur [16] , — ответила она и, закрыв глаза, снова уткнулась лицом ему в грудь.
— Просыпайся. Мне нужно тебе кое-что сказать.
— Я проснулась. Скажи мне сначала, не сплю ли я. Все это не может быть по-настоящему.
— Ты не спишь.
15
Доброе утро, мадам (фр .).
16
Хорошего дня, господин (фр .).
Она тихонько вздохнула и прижалась к нему.
— Теперь говори.
— Я тебя люблю, — сказал он.
— Нет, наверное, я все-таки сплю.
— Правда, — сказал он.
— Не буди меня. Я не переживу, если проснусь.
— А ты?
— Ты же знаешь… — ответила она. — Мне даже не нужно говорить.
— Уже почти утро, — сказал он. — Времени мало.
— Тогда я скажу…
Брюс прижал ее к себе и слушал, как она шепчет ему на ухо.
«Нет, — подумал он. — Вот теперь я уверен. Ошибиться невозможно. Это моя женщина».
22
Барабаны замолчали на рассвете. Наступившая тяжелая тишина не принесла облегчения. Все уже успели привыкнуть к неровному ритму, и теперь его как-то не хватало.
Обходя лагерь, Брюс чувствовал среди солдат напряжение и ожидание ужаса. Бойцы двигались скованно, словно не желая привлекать к себе внимания, на шутки отвечали нервным смехом, который тут же обрывали, как будто бы находясь в церкви, и постоянно оглядывали стену джунглей.
Брюс поймал себя на том, что хочется в бой. Нервы накалились от постоянной атмосферы страха. «Хоть бы напали, — думал он. — Хоть бы вышли, и тогда будем иметь дело с живыми людьми, а не с призраками».