При тщательном исследовании можно было бы обнаружить, что смерть наступила более чем за сутки до взрыва.

— Нет, нет. Это невозможно, — перебил Ришоттани.

— Еще как возможно. Настолько возможно, что именно так все и произошло.

— Не могу поверить! Хотя все очень логично и могло бы действительно объяснить эту загадку. Когда тело полностью обуглено, ошибка в определении часа смерти весьма вероятна. Даже на сутки. Но любая экспертиза, даже «68-го года выпуска», не могла бы не обнаружить истинную причину взрыва.

— Начиная с 1983 года, дорогой комиссар, в мире то и дело случаются очень странные пожары, которые классифицируются как «случайные», хотя они совсем не случайны.

— Но каким же образом, если это умышленный поджог, не остается никаких следов?

— На этот счет есть вполне научное объяснение, каким бы странным оно вам не показалось. Дело в том, что в 1983 году в химических лабораториях Израиля был создан новый тип материала, по виду похожий на пластик. Он устойчив к действию кислот и при контакте с огнем испаряется, не оставляя никакого запаха. По прочности он не уступает алюминию, хотя весит в два раза меньше, и может применяться для создания очень сложных и точных механизмов.

Израильская секретная служба сообщила об этом изобретении информационным агентствам дружественных стран. Тем не менее, при полном отсутствии доказательств, довольно трудно обвинять кого-либо в умышленном поджоге.

Вы столкнулись как раз с таким случаем, комиссар Ришоттани. Но, поскольку я вижу, что вы еще недостаточно убеждены, и к тому же я говорил, что располагаю доказательствами, то посмотрите вот это.

С этими словами раввин вынул из бумажника измятое письмо и протянул его комиссару:

— Я всегда ношу его с собой. Это память о моем друге и свидетельство его доверия ко мне.

«Париж 18 декабря 1988.

Дорогой Аарон!

Когда ты получишь это письмо, все будет кончено. Ты единственный человек, который может догадаться, как все случилось на самом деле, и потому я прошу тебя позаботиться о том, чтобы все это никак не отозвалось на моих детях. Я даю тебе право назвать мое имя только в том случае, если по туринскому делу будет обвинен невинный человек или же если возникнет опасность, что досье попадет в недостойные руки.

Расследование мошенничества Тарики привело, в конце концов, к раскрытию самых невероятных преступлений. Плод моих многолетних трудов не должен пропасть бесследно. Оставляю на твое усмотрение выбор человека, который сможет довести дело до правосудия.

Если Павловской будут угрожать неприятности, постарайся помочь ей. Мы давно уже расстались, но она подарила мне сына, и моя признательность выходит далеко за рамки той страсти, которая когда-то соединяла нас, и той горечи, которая бывает в конце подобных отношений. Даже если я знаю, что теперь она принадлежит другому.

Ребенок важнее любых эгоистических и тщеславных соображений, и забота о нем должна распространяться и на его мать, чье присутствие ему необходимо.

Если с ней что-нибудь случится (ты знаешь, какие материалы содержаться в досье: каждому, кто с ним знаком, может грозить смерть), постарайся сделать так, чтобы воспитанием моего сына занялась Анник. Моя жена — необыкновенная женщина, она сумеет все понять. К тому же, мертвым прощают охотнее, чем живым.

Анник — человек широкой души и не заставит невинного ребенка платить по векселям отца. Она сможет быть для него самой лучшей матерью. И, по правде говоря, я уверен, что под ее опекой ему будет лучше, чем под опекой собственной матери, хотя я и очень любил ее. Ты знаешь, что я, как и ты, умею судить людей трезво и беспристрастно, независимо от моих с ними отношений.

Павловская — женщина бурного темперамента, мятущаяся, вечно неудовлетворенная. Она была восхитительной любовницей, но не думаю, что она будет прекрасной матерью.

Позаботься о моей дочери. Ей — мои последние мысли.

Позаботься обо всех тех, кого я любил.

По поводу убийств в Турине будут, наверное, говорить что это дело рук какого-нибудь безумного маньяка.

Поверь мне Аарон, что хоть это и было со мной впервые, я осуществил все с той же холодной расчетливостью, с какой когда-то заполнял свои конторские книги. Может быть, та ненависть, которая пожирала меня, стала в конце концов моей второй натурой, и холодность — ее отличительная особенность.

Если такая спокойная отстраненность при совершении детально обдуманных преступлений есть признак безумия, что ж, значит это было трезвое безумие. Я отдаю себе в этом отчет и не испытываю никаких сожалений.

Единственное, что не даст мне покоя, это мысль о Шелудивой и о Рембрандте. Они ни в чем не виноваты, но пощадить их было невозможно. Единственное утешение по поводу Шелудивой — это то, что цирроз печени очень скоро доконал бы ее. Что же до Рембрандта, то, как ты понимаешь, это было неописуемое страдание.