В дверь постучали, и горничная сказала, что ужин готов. Пока они шли в столовую, комиссар уточнил:

— Во время расследования обстоятельств похищения Диего Рубирозы мы перехватили телефонный разговор между вашим мужем и стариком Самуэлем. Франческо был до того взбешен, что в первый момент мы даже стали подозревать его. Остальное вам известно.

— Я, признаться, удивлена. У мужа случались неожиданные вспышки ярости, но не до такой степени. Во Франции такой характер называют soupe au lait [15] . В какой-то момент молоко вдруг поднимается и сбегает, а как только снимешь кастрюлю с огня, все сразу приходит в норму.

— Очень возможно, но это меня не убеждает еще и потому, что пять необъяснимых насильственных смертей — это уж слишком для одного или, если хотите, для двух дел, которые, мне кажется, связаны между собой, хотя в настоящее время я никак не могу объяснить, каким образом.

Он сел за стол. Пока ужинали, Ришоттани не мог отделаться от мысли, что прекрасная вдова знала намного больше, чем рассказала, но не имела ни малейшего намерения что-нибудь добавлять. Как же заставить ее говорить?

Они уже кончали второе блюдо, нежную жареную камбалу со шпинатом и белым шипучим «дей Кастелли», которое уже начало благотворно действовать на обоих. Похоже было, что вдова, наконец, расслабилась. Настал момент! И тут Армандо Ришоттани, этот тертый калач, бросил первый камешек:

— Кстати, насчет древностей. Вы случайно не знаете, куда могла запропаститься документация по поводу подделок, прошедших на аукционах? Она у вас или вы ее уже уничтожили?

На этот раз вдова перепугалась не на шутку. Рука ее невольно дернулась, и она опрокинула бокал с вином; глаза расширились, и она закрыла их руками:

— Боже! Кто вам рассказал, что муж заканчивал?.. Это тетя? Конечно, тетя!

— Не пугайтесь! Неважно, как и когда я это узнал, — попытался успокоить ее комиссар, расстроенный тем, что так напугал вдову. В ее глазах он увидел настоящий страх. — Успокойтесь. Я не намерен использовать во вред слухи, которые дошли до меня по ходу следствия.

Но Анник действительно очень расстроилась, она начала мелко дрожать. Комиссар поднялся из-за стола, подошел к ней, взял ее за руки, крепко сжал, чтобы придать ей мужества, и повторил:

— Успокойтесь, синьора, успокойтесь. Я обещаю свою помощь. Вам нечего бояться ни меня ни других, только скажите мне правду: вам угрожали? Если да, то постарайтесь вспомнить, когда это было, поскольку я думаю, что угрожавший пока что себя не обнаружил. Иначе вы бы уже пополнили список жертв по делу Рубирозы. — Комиссар чередовал горячий душ и холодный в надежде развязать ей язык. — Если вам не угрожали, то ваши страхи не оправданы, хотя я и понимаю, что одиночество и новая ответственность, которая легла на ваши плечи после смерти мужа, еще более обостряют ваше горе, тревоги и — как бы это сказать? — чувство опустошенности после потери дорогого человека.

— Мои страхи не оправданы? Вы говорите, не оправданы? — все более возбуждалась Анник. — А эти свиньи звонили мне два раза. В первый раз, если не ошибаюсь через несколько дней после смерти мужа. Они посоветовали мне сжечь досье, если я хочу, чтобы моя дочь осталась в живых. Я расплакалась и поклялась, что у меня никаких документов не было, что я не знала, существуют ли они вообще, а если и существуют, то не могу даже предположить, у кого их можно найти.

В последний раз они звонили мне несколько дней назад и предупредили, что если я нашла, найду или ко мне каким-то образом поступят эти документы, в общих интересах лучше было бы сжечь их, даже не читая. «Мы знаем, — сказали они, — что вы не лгали, когда поклялись, что досье о подделках у вас не было, но если вдруг оно появится, последуйте нашим советам. Ведь у вас дочь. Красивая и молодая дочь. Вам бы не хотелось, чтобы ее сначала изнасиловали, а потом убили, не так ли?»

Теперь, надеюсь вы не станете утверждать, что мои страхи преувеличены. Я отправила дочь к друзьям в Америку, но не скрываю от нее, что нервы у меня на пределе. И вовсе не одиночество меня мучает, а страх за судьбу дочери, единственного дорогого мне человека и единственную цель моей жизни.

— Я вас понимаю, синьора Рубироза, но что-то в этом деле не стыкуется. Понимаете, с первым звонком все ясно. По-видимому, они с Франческо говорили до его смерти, но, насколько теперь я понял его характер, они от него ничего не добились. Тогда они подумали о вдове. Они здраво рассудили, что если документация хранится где-нибудь у нотариуса, первой об этом нотариус сообщит жене. Они не очень были в этом уверены, но и не могли же перевернуть вверх дном все ваши магазины и все квартиры в поисках досье. Все это могло возбудить подозрения и, что еще хуже вызвать интерес полиции и печати, а с последней им особенно не хотелось иметь дела. Пока что я делаю предположения, просто пытаюсь поставить себя на место преступников. И должен признать, что, ничего не добившись от мужа, они должны подумать о вас и о дочери. Но тогда непонятно: зачем было убивать вашего мужа и выдавать убийство за самоубийство, если действительно имело место убийство? Ведь гораздо логичнее, изощреннее и результативнее было бы оставить его в живых и, постоянно шантажировать, не так ли?

— Пожалуй, да. Но, возможно, вы переоценили их?

— А теперь допустим (это просто предположение) следующее: ваш муж, чувствуя, что смерть от рака неизбежна, кончает с собой. Зачем тогда, спрашивается, выдавать самоубийство за убийство? Насколько я понимаю, ваш муж был человеком умным, блестящим коммерсантом, но в то же время твердым и решительным. И я просто не могу себе представить, чтобы он организовал эту мрачную инсценировку самоубийства без совершенно определенной цели. Вот еще одно темное место этого дела.