В полиции поговаривали, что то темное дело, когда в ходе блестящей операции у мафии сначала была изъята крупная партия наркотиков, а потом исчезла во время перевозки из полицейского управления на один из химических заводов в нескольких десятках километров от Турина для переработки в медицинский морфий, прошло не без его участия.

Бронированный фургон выехал в известное лишь ограниченному кругу лиц время, но по дороге был заблокирован и ограблен. Охрана из двух полицейских на мотоциклах, личных друзей Ришоттани, была уничтожена автоматными очередями. Из трех полицейских, находившихся в фургоне и получивших тяжелые ранения, один умер по пути в больницу, а из двух оставшихся в живых, один потерял глаз, а другой — три пальца на руке. Следы наркотиков, стоимостью в семь миллиардов, растворились среди туманных холмов Пьемонта.

Расследование не привело ни к каким результатам. В полиции придерживались того мнения, что начальник полицейского управления, человек вне всяких подозрений, Джанни Доронцо, во время операции, поминутное выполнение которой контролировалось главным комиссариатом, около 21.00, за несколько минут до выезда фургона, отлучился перекусить: съесть бутерброд и выпить кофе. Все это было вопреки его привычкам, потому что, как правило, он просил помощника купить ему все необходимое. Следствие, естественно, коснулось всех окружающих, в том числе и «безукоризнейшего» (как сказал бы комиссар Доронцо) комиссара Ришоттани. Результатов не было никаких.

— Благодарю вас, синьор комиссар, — холодно ответил Ришоттани.

— Располагайтесь, глубокоуважаемый мой Ришоттани, — сказал начальник, указывая на кресло рядом с письменным столом. — Хотите кофе?

— Нет, спасибо.

— Я позволил себе отвлечь вас на несколько минут от прекраснейшим образом ведущегося вами дела, чтобы узнать, нет ли каких-либо новостей, поскольку прошло уже больше двух месяцев после преступления, связанного с именем Рубироза.

— К сожалению, мы пока что бродим в темноте, — осторожно заявил комиссар Ришоттани. Разговор определенно насторожил его.

— А этот Граделлини, которого убили недалеко от аэропорта, он как-то связан с ведущимся расследованием?

— Мелкий, ничего не значащий контрабандист, ничего не значащая пешка в сложных шахматных партиях международной торговли произведениями искусства. Мы подозреваем, что его ликвидировал человек, пытавшийся в первое время использовать его для сокрытия картины во Франции. Затем он отказался от этого плана и убил Граделлини, чтобы не оставлять никаких следов.

— Так, так, так, — задумчиво произнес начальник. — Вы допрашивали кого-либо из родственников в связи с самоубийством Рубирозы в Париже? Вы ведь подумали, — я уверен, вы ведь, Ришоттани, один из старательнейших наших работников и ничего не оставляете на волю случая, — вы ведь подумали, — повторил он, — о возможной связи этого случая со зверским убийством в Турине?

— Конечно. Но без толку, — лаконично ответил Ришоттани.

— А скажите, вы все еще поддерживаете отношения с неким комиссаром… комиссаром… — он замешкался, как бы с трудом припоминая имя, — …Брокаром, если не ошибаюсь? Что вы о нем думаете? Он что-нибудь обнаружил в деле о самоубийце в «Рице»?

— К сожалению, ничего. Он тоже бродит в абсолютнейшей темноте.

— А вдова? Великолепнейшая женщина, говорят. Она вам тоже ничего не сказала?

— Ничего, к сожалению, — все так же лаконично ответил комиссар, стараясь не показать удивления и чувства наступающей тревоги.

— Жаль, — сказал шеф после долгой паузы. — Жаль! — повторил он снова. — Впервые оперативнейший наш сотрудник не оправдывает надежд юстиции. Жаль, искренне жаль! — продолжал он с легкой иронией. — Во всяком случае, если появится что-то новенькое, сразу же ставьте меня в известность. Некоторые крупные политические деятели в Риме, я думаю, друзья Рубирозы, давят на то, чтобы как можно быстрее решить это дело, а виновных передать в руки правосудия. Для вас, многоуважаемый комиссар, это — счастливейшая возможность выдвинуться, — продолжало начальство тоном, в котором Армандо уловил скрытую угрозу. — Вы же знаете, когда Рим повелевает, Турин трепещет… Скажите мне, дражайший мой комиссар Ришоттани, могу я на вас рассчитывать? — спросил он на прощание слащавым тоном, который хотел выдать за дружеский.

— Несомненно, синьор начальник.

— Отлично. Если обнаружите что-то новое, приходите прямо ко мне. Не стоит ставить об этом в известность никого другого. Оставим в стороне нашу бюрократическую рутину. Не надо никаких отчетов и протоколов. Речь идет о деликатнейших вещах, которые связаны с большими людьми, а не с обычными смертными. Это все имеет государственное значение, и здесь необходимы особый такт и сдержанность, не так ли?

— Разумеется. «Интересно, как себя чувствовал генерал Далла Кьеза в Палермо, — подумал Ришоттани. — Его тоже вот так, полунамеками, предупредили? Со всеми этими «многоуважаемый, глубокоуважаемый, превосходнейший, наиспособнейший», как со мной?». Он почувствовал приступ дикой ярости и жажду самому воздать должное кому положено, несмотря на карьеру и на собственные принципы. Теперь у него в руках были доказательства того, что высокий государственный чиновник был замешан в деле с бронированным фургоном, из-за которого погибли его друзья! Проклятье!

Неожиданно начальство сменило тон:

— Вы, говорят, великолепнейший лыжник, весьма уважаемый в среде наших горных проводников и, — он сделал небольшую паузу, — и неравнодушны к очарованию молодости и красоты. — На слове «молодость» он еще и подмигнул. — Будьте предельно осторожны, не забывайте, ведь это… сложнейшее дело… Вам не кажется опасным вовлекать в него посторонних?

— По правде говоря, не в моих привычках говорить о работе даже с женой, поэтому я как-то не понял вопроса, — холодно ответил на это Ришоттани.