Помню, что в кордебалете была одна маленькая девица, имевшая привычку во время танца ударять кого-либо из лжеклиентов за первыми столиками искусственной картонной трубой или еще каким-нибудь подобным предметом по голове. Нам надо было постараться избежать этих ударов, особенно тех, о которых объявлялось заранее или тех, что сопровождались воинственными криками. Если кто-либо не успевал избежать удара, всеобщее веселье клиентов делало его посмешищем зала, а девица старалась, работала ловко и вкладывала в удары массу энергии.

За столиком неподалеку сидела молодая пара и рядом с ними — большеглазая брюнетка. Ее красивые чувственные губы приоткрывались в улыбке всякий раз, когда девице из кордебалета удавалась ее шутка.

Вдруг я заметил, что Франческо уставился на нее, как загипнотизированный.

В перерывах между номерами помост сцены превращался в обычную танцплощадку. Тут можно было повальсировать или отдаться томному слоу.

— Эй, Римлянин, смотри не прорви портки в опасном месте, пока ты смотришь на брюнетку! — крикнул Сортир.

— Кончай, Сортир, а то твой поганый язык заставит девочку сбежать, — сказал Франческо, пересек танцплощадку и пригласил брюнетку на танец.

Они танцевали весь вечер в перерывах между номерами до тех пор, пока она не ушла со своими друзьями. Но я уже чувствовал, что игра сыграна, карты смешаны, а моему другу выпадет пиковый туз. Ее звали Николь Субис. Жила она на бульваре Порт-Рояль, и была она тем, кого в свое время мы называли дешевками, а более дипломатично, по-французски allumeuse [26] . Но Франческо этого не видел и ничего такого о ней не думал. Он отдал бы ей и деньги, отложенные на похороны родителей, познал город мертвых и занялся бы бальзамированием трупов, прежде, чем прозреть. В общем, он мог бы страдать, как побитый до крови пес, выброшенный на двор в разгар зимы, лишь бы потом «увидеть звезды».

Николь была женщиной весьма скудных знаний, но зато обладала огромными природными способностями соблазнять мужчин. Любой из них, встретив ее и поняв, кто она такая, не задумываясь, переспал бы с нею, потом поблагодарил бы ее, и на том бы все и кончилось. Но с Франческо она встретилась в особое время, когда, оторвавшись от семьи, он накопил в себе запасы неистраченных чувств, к тому же был одинок тем одиночеством, которое охватывает многих в больших городах. Кроме того, Римлянин с его стремлением «устроить» дядюшкину бронзу «эпохи Возрождения», с единственной целью самому себе и всем окружающим доказать, что он тоже кое-чего стоит, с его врожденной способностью идеализировать и придумывать для себя людей и обстоятельства, опираясь на собственную неутомимую фантазию, превратил Николь с ее фальшивыми ласками влюбленной кошечки в идеал женщины.

Ему казалось, что необходимо преуспеть в жизни, и потом сложить собственные успехи у ног Николь. Итак, Франческо стал идеальным мечтателем, а Николь — стержнем, вокруг которого вращались все его устремления, его музой-вдохновительницей, которой оставалось только наслаждаться рассказами о победах своего рыцаря и сострадать его поражениям. Николь стала для Франческо несравненной и единственной. А Франческо для Николь был просто забавной иностранной игрушкой, с которой — время от времени и при желании — можно и переспать. Вся эта средневековая бронза и артистический изыск тех, кто занимался ее распродажей, казались ей непонятными и смешными.

Привлекательность Римлянина не могла оставить ее равнодушной, наоборот. Но ей был вещего лишь двадцать один год, а ее мамаша, женщина твердая и расчетливая, настоящая гарпия, подстрекала ее к достижению собственных целей в объятиях одного известного в Париже человека лет сорока, с солидным положением, со связями и капиталом, и с опытом, достаточным для того, чтобы обуздать неугомонную Николь. Во Франческо она видела лишь страстного latin lover, любовника, совершенно не похожего на французов (холодных и расчетливых не только в делах, но и в любви), с которым не днем, урывками, а в ночной тиши познается глубина и трепет страсти. Но Франческо не подозревал о сопернике, а бесчувственная Николь развлекалась тем, что демонстрировала ему исключительное чувство самостоятельности француженок, их привычку иметь постоянного «друга» или «друзей», их неспособность к «единственной и неповторимой», в отличие от итальянок и испанок, любви.

Я постоянно удивлялся тому, что какая-то там паршивая девка могла так повлиять на Франческо. Это напоминало какое-то колдовство и даже рабство. Но тут я вспоминал о собственном опыте с Бритт и с нетерпением ждал, когда зверь, наконец, в нем проснется, а тем временем, вместе с Сортиром пытался, как мог, утешить его всякий раз, когда он, как побитая собака приходил к нам плакаться в жилетку в какое-нибудь из кафе на бульваре Сен Мишель или на Монпарнасе. И еще я с нетерпением ожидал, когда эта история Николь и Франческо, как и все любовные истории, подойдет к своему концу.

Пока происходили все эти парижские события, пролетело около двух лет, и в нашей компании появились еще двое новообращенных. Джанни Сиракуза и Джузеппе Примавера возникли почти один за другим. Они приехали с Юга, из самой глубинки, в поисках работы. Небольшие сбережения позволяли им заняться поисками будущего. Услышав итальянскую речь, Джузеппе подошел к нашему столику в кафе «Купол» на Монпарнасе. Мы приняли его с теплотой изгнанников и превосходством людей, которые в Париже уже успели получить необходимый предварительный опыт, позволяющий им выжить и даже сэкономить. В этот опыт мы включали и надежды, и одиночество, охватывающее тех, кто поздней ночью возвращался в свою комнату под звездами, поближе к небу.