Маленький, худенький, почти лысый, с двумя прядями очень черных волос на висках, нотариус Лаффон вглядывался в мир своими огромными, черными, чуть печальными глазами.

Элита, jet-set [24] сделали его соучастником и хранителем собственных горестей и тайн. Вернее, преступлений, причем, преднамеренных… Он был свидетелем стольких жестокостей, когда в его кабинете им приходилось снимать с себя маски, и оставаться перед ним во всей неприглядности. Так что мало-помалу огромные черные глаза нотариуса утратили выражение энтузиазма и веры в жизнь и сменились постоянной и безропотной меланхолией.

«А все-таки какая трагическая судьба у Франческо Рубирозы! А Рубирозы из Турина? Какая тайна кроется за смертью почти всех Рубироза? Остается только сожалеть… — думал Лаффон. — Уверен, что в этом пакете нашлось бы объяснение некоторым обстоятельствам их ужасной судьбы. Как знать, может, там даже сказано, где сейчас находится украденное полотно?».

Он в последний раз недовольно взглянул на безобразную стройку и заметил какое-то мерцание, тонкий луч света на крыше. Он попытался приглядеться повнимательнее, но ничего больше не разглядел. «Черт возьми! Пора уже носить с собой очки не только для чтения», — подумал он недовольно. Лаффон сел за письменный стол перед окном, надел легкие пластмассовые очки и стал изучать договор по строительству. Через несколько минут он был настолько поглощен этим чтением, что лишь приглушенно, как шум далекого эха, услышал, как что-то вонзилось в стекло.

Это было последнее, что он слышал.

Пуля вошла ему навылет в лоб, на два сантиметра выше глаза, с такой силой, что его отбросило назад, и он умер еще до того, как его тело коснулось мягкого паласа.

Эта смерть не слишком подробно освещалась в печати. Некоторые люди обречены тихо жить и тихо умирать. Это тоже одно из требований, которые проявляет к ним их знатная клиентура.

Только один хроникер из небольшой провинциальной газеты задал вопрос, почему люди, прямо или косвенно связанные с семейством Рубироза попадают в лучший из миров таким неестественным способом. К сожалению, этот вопрос не заинтересовал ни одну из крупных швейцарских газет, так что вскоре об убийстве нотариуса Лаффона многие забыли.

«Я как-то этого не заметил, — читал комиссар Ришоттани в присланных ему Брокаром записках откровения некоего Силенти, когда-то дружившего с Франческо Рубирозой, — но с того, памятного 1958 года медленно и неотвратимо прошло более двадцати лет.

Я возвратился в Париж, как пилигрим на места своей великой любви и прошедшей страсти, чтобы вновь и вновь пытаться увидеть знакомые лица через ставшие давно привычными, но не устающими ускользать образы Монпарнаса.

Наиновейший модернизм и американизм буквально захлестнули весь квартал. Старый вокзал полностью состоит из кричащих витрин и рекламы бесчисленных магазинов, но чуть поодаль вырос новый. Он меня раздражает — и внешне и внутренне — этот небоскреб. А обновленное кафе «Купол» просто обескураживает. Я пытаюсь высмотреть среди сидящих за столиками знакомую фигуру испанского художника, прозванного «Мефисто» из-за очень черной бородки клинышком, черных-черных ресниц, бровей и шевелюры, которые вместе с гигантским ростом придавали ему эдакий «дьявольский» вид. Задумчивый, молчаливый, чуть угрюмый, — художник в прямом смысле этого слова, — он обладал тем неотразимым обаянием, которое так нравится наивным дочерям ковбоев. В наше время он был частью той обстановки, так же, как столики, старые лампы и передники официантов. «Купол» был его домом. Его всегда можно было здесь увидеть, и невольно напрашивался вопрос: когда он находил время для живописи?

Он был самым опасным моим конкурентом и славился «специализацией» на американках, известной всему кварталу. Почему-то именно для них он был неотразим.

Три раза приходил я в «Купол» в самые обычные для художника часы — нет Мефисто, и все тут. То же и со старыми официантами. Весь день я в погоне за старыми друзьями, звуками их голосов. Куда уж!

Не нравится мне последеголлевский Париж. Он позволил себе такую роскошь, как мания величия, и думал, что удастся сохранить прежние вкусы, но — то тут, то там — романтический пейзаж его старинных улочек был обезображен мрачными и безвкусными нью-йоркскими сооружениями. Большие Бульвары утратили аромат, свойственный прошлому веку спокойствия и семейных традиций, которые навевались старыми магазинами и кафе, расположенными вдоль широких тротуаров. Самые современные вещи и строения наводнили город и — потихоньку исказили его «старый добрый» образ. Теперь он напоминает смесь самых разнообразных стилей, сброшенных в общую кучу. Сегодня, если вы так уж хотите посмотреть на Париж прошлых лет, ищите его в маленьких улочках, где вместе с пылью веков скопилась и пыль забвения, забвения человека и его яростного стремления к перестройкам.

На холмах Монмартра, где возвышается во всем своем великолепии собор Sacre Coeur, я набрел на маленькие улочки, столь любимые Утрилло, Гогеном, Пикассо, в общем, всеми теми, кто в ходе разговоров или за рюмкой вина нашли новые тропы в искусстве, и еще смелость, в то время отчаянную, следовать по ним.

Во время своих блужданий по Парижу я встретил множество призраков, но не встретил ни одной живой души.

Со ступенек широкой лестницы этого собора я бросил последний взгляд на панораму города, там и сям утыканную небоскребами, которые, казалось, случайно обрушились на Париж из какого-то научно-фантастического фильма, да так в нем и остались.

У меня такое впечатление, будто я вижу тело прекрасной женщины, изуродованное ужасными язвами. И, все еще недоумевая, я спрашиваю себя: прошло двадцать лет, или прошла целая вечность?

Пока я бесцельно брожу, ночные тени, разрезаемые вспышками ослепительного света реклам, еще более омрачают мою меланхолию. Случайно я увидел себя в зеркале за широким стеклом витрины: тело, как у запаленной лошади, седые волосы, черты лица, как у дряхлого старика. Мешки под глазами туманят взгляд, и в нем умирает былой огонь.