– Мейстер Хельмут, распорядитесь теплой водицы нанести из котлов, – глухо донеслось оттуда. – И скребок для пола пришлите какой-никакой.

Туфейлиус понял его слова как прямой призыв к действию и тоже залез внутрь. Капитан, иронически отдав нам честь, отбыл восвояси. Я же отправился исполнять поручение, оставив сторожить порог одного Армана, да так и пробегал некое время взад-вперед.

По прошествии получаса в домик впустили и нас.

Здесь стало почище и пахло уже не так пронзительно, ибо Сейфулла зажег свои воскурения, монашек заварил кой-какие сухие зелья и побрызгал ими вокруг, да и заключенный…

Вот он, хотя его обмыли, умыли и по возможности переодели в чистое, выглядит неважно. Как потускневшая от времени копия парадного портрета: сплошные бурые тона. Спутанные плети полуседых кудрей, закрытые глаза под кустистыми бровями, впалые, заросшие дремучей порослью щеки, нос крючковат – поистине как у хищной птицы. Держат его в кандалах: под тяжелые браслеты сейчас подложена тряпка.

– Слыхали, мейстер Хельмут, ради чего он тут? – спрашивает меня Арман.

– Его многие любят, а для многочисленных родичей он и вообще кумир. Когда король его арестовал, люди из его рода позахватили половину мелких крепостей в этой земле, И вот теперь нашего Принца Золотой Ключ возят от одного замка до другого, везде спешно сооружают эшафот и сулят отрубить ему голову, если мятежники тотчас не откроют ворота.

– Открывают?

– Да уж. Кто выдержит – смертную казнь такому герою причинить!

– А чем за то платятся?

– Знатные – ничем.

С простонародьем, значит, и так всё ясно. Чем в кого угодит с размаху, то и будет. Как говорится в моей стране: знатные дерутся, а у смердов чубы трещат.

– Вы его сообразили покормить?

– Не ест, пьет только. Тёплый кипяток с чабрецом и мелиссой, – отвечает Грегориус.

Я киваю. И на том спасибо: дворянин из катовых рук и глотка обыкновенно не примет – побрезгует. Хотя наш Мендель всё-таки монах.

Во время этой беседы Шпинель роется в сундуках и укладках, нагибаясь, будто нюх ведет его по следу чего-то невидимого.

– Его со всем почти имуществом взяли, – бормочет он. – Как благороднейшего из благородных. Это в плохих руках он поизносился да плотью поистратился…

– Вот, – с торжеством достает наш Арман мешок из ковровой ткани. – Я же знал.

Оттуда появляется музыкальный инструмент, похожий на половину груши, разрезанной вдоль. Завернули его вместе со смычком, но небрежно – колки ослабли, одна-две струны завились, точно локон красотки.

О-о. Наш живой покойник привстает со своего узкого ложа на локте, открывая налитые безумием глаза, и оборачивается к моему эсквайру, чуть подергивая уголком рта. Словно желая сказать нечто.

– Не бойся, твой ребек я мигом исправлю, – отвечает ему Шпинель. – Чему-чему, а уж этому я обучен.

Тотчас достает малые щипцы и брусок смолы из моего заплечного мешка и начинает перетягивать сорванные струны. Это ему куда более к лицу, чем кухарить, – к последнему приставил себя Грегор. Получается у него не очень ловко, куда ему до Туфейлиуса, но врач нам пока нужен гораздо больше еды.

И вот легкий ребек звенит от малейшего касания воздуха, струны прямы, как стрелы, смычок, натертый канифолью, – тетива певучего лука. Арман ставит инструмент в землю перед собой и тихо проводит по нему тугой жилкой.

– Как ты пел тогда в дороге, Сейфулла? – спрашивает он. – Ну, ту касыду, что сложила для тебя твоя валиде?

Он не торопясь подбирает мелодию, похожую на веяние одинокого ветра. А Сейфулла поет – от лица сильного и печального мужа.

А пленник слушает. Как он слушает!

– Так ты пел ей, первой твоей любви, Олаф Сокольничий? – спрашивает Арман, отрывая пухлый юношеский подбородок от грифа. – Нет, не говори. Я за тебя скажу.

…Когда овдовела прекрасная королева, остался у нее сын, коего прижила со старым королем франгов. И заточили их враги в роскошную золотую клетку, неприступную крепость, первую на этой земле, чтобы лишить отрока престола, а ее саму – жизни. И связали обоих шелковыми путами: мальчика – матерью, мать же – сыном ее. Полагали они, что никуда не уйдет королева от плоти своей, а когда ее не станет – то и мальчик не будет им страшен. Ибо казнить или тайно умертвить ребенка не хватало у них отваги.

А вот у нее, Кунгуты Златовласой, хватило и отваги, и дерзости, и ума. Недаром была она родом из страны Рутен. Отыскала она себе друзей и в погибельной крепости Бездез, что значит «Бездна» – а в одну темную и бурную ночь бежала оттуда.

Не надо думать, что одинокой женщине только и остается, что в непроглядной тьме бросить канат с крепостной стены. Ей должны помогать и домоправитель, что носит ключи от покоев на поясе, и привратник, и сторожа, опускающие мост, и перевозчик.

А, может быть, и одной ее силы душевной хватило, чтобы отыскать и прикрепить к зубцам крепостной стены лестницу со ступеньками, к которой внизу привязаны камни. И чтобы пройти многие мили, днем прячась от чужих людей, а ночами навещая близких.