А фуры со своим жутким грузом неуклонно шли в тылах армии, насмерть разбивая глинистую дорогу копытами и колесами и прорезая в ней борозды, что не годились для посева.

От скуки я неторопливо обматывал рукоять своего меча мягким телячьим ремешком – чтобы рука не проскальзывала. Шпинель разминал пальцы, что, как он раньше жаловался Грегору, слегка побаливали от постоянной сырости. Сам Грегор под руководством Сейфуллы затевал из муки, яиц, свежей брусники и сливок что-то вроде вареного в котелке пирога и громко уверял всех собравшихся, что получится вкусно до невероятия. Туфейлиус поддакивал, что да, не зря он улещивал новую маркитанточку, что со вчерашнего дня увязалась за армией, продать ему кое-что из припасенного для особых покупателей. Типа генералов и бабских старост.

А также мы, наконец, решили сменить железные оковы рыцаря на более легкую и крепкую снасть, что не натирала бы так запястья и лодыжки. И заодно поддеть под стальные браслеты новую рубаху и камзол.

Отчего вы все со мной так возитесь – вам же казнить меня приказано, – сказал тогда Олаф. – Если не вовсе пытать перед этим.

– Убить, да и мучить, можно лишь живого, а не мертвого, – коротко заметил я тогда.

Пусть хорошенько обдумает мои слова…

И вот снова, точно поддразнивая пленника, тихо звучит от дорожной тряски ребек. И вновь говорит Сейфулла, как бы для себя одного:

– Был у меня учитель, что любил повторять: «Я знаю, что хранится в Благородном Коране». Это значит, что он следует сокровенной сути писаний, а не букве, и все ученики его понимали смысл сказанного им. Все, кроме одного новичка. Тот как услышал поговорку, тотчас перебил моего хакима словами: «А что хранится в твоем Коране?» Тогда тот, не задумываясь, ответил: «В моем Коране? Да всего лишь сухая роза и письмо от моего друга Абдуллы».

– И в чем суть? – спросил Арман. – Тот новичок – он был так наивен или, напротив, так непроходимо умен?

– Ты спросил хорошо, – ответил Туфейлиус, – ибо друг – имя тому, кто служит Богу на равных. Всю великую Книгу он умеет прочесть, как посланье великой любви. А роза… Что означает роза – вы, дети иной Книги, знаете не хуже нас.

– Любовь, – ответил Шпинель. – Любовь и тайну.

– Она говорила мне, что старая любовь сохраняется, точно сухая роза в молитвеннике… – внезапно вступил в разговор наш рыцарь. – А новая – всегда как лепесток, что сронила белая роза при жизни… Живой лепесток погибшей розы.

– Она… – повторил Арман. И ребек отозвался ему чистым звоном.

– Ее дочь. Роза Мария Альба.

– Ты нам расскажешь?

– Тебе – да, мальчик.

Олаф протянул руку за своим инструментом:

– Только не надо больше играть мне и петь, хорошо?

Слегка тронул струны пальцами и вздохнул, чтобы начать.

– Говорят, что все женщины – королевы по призванию. Есть такие, что рождаются во власти и для власти, и это от них неотделимо. Такой была моя Кунгута. Есть иные: с рождения играющие своим священным бременем, как игрушкой. Таковой была моя Антоньета, мое несбывшееся, мое невоплощенное счастье. А бывают женщины, которые сами и есть королевская власть и королевская судьба, им не нужно увенчание, они отвергают тяжкий долг властительницы, но уже то, как они живут и как ходят по земле, делает всю землю их достоянием. Они кажутся своевольными – на самом деле каждый их вздох предрешен тем, что записано внутри. Они переменчивы, но то, что их меняет, – выше человеческого разумения. Воздух вокруг них дышит неземными ароматами – но лишь горе несут они тому, кого увлекут на свой путь.

– Ты истинный поэт и принц поэтов, – сказал Сейфулла.

– Нет. Я просто люблю, – ответил тот. – И любовь моя куда больше той женщины, что ее породила, как река в устье больше своего истока.

– А какой была она – зародившая в тебе любовь?

– Не знаю, – ответил Олаф. – Глаза отказывались глядеть на нее, уши – слушать ее голос, ноздри – обонять ее дыхание. Семь лет ей было, младшей дочери короля и королевы, когда она осталась сиротой, и двенадцать, когда впервые пришли к ней ее крови, знаменуя, что она созрела для мужчины. Старшую ее сестру к тому времени выдали замуж, несмотря на вялое сопротивление чужеземцев, среди которых был и я. Точная копия своего отца, некрасивого, мастеровитого и доброй души человека, она казалась вполне счастливой в своем обручении, а потом и замужестве…

А младшая – о, это был начаток буйного вина, что еще не успел перебродить! Ей дали воспитателей из простонародья, почтенную семейную пару, чтобы вытравить из нее царственность и сделать законопослушной гражданкой… Да она просто очаровала их обоих самого начала! К ней невозможно было придраться – так она была учтива в обращении с ними и такое неподдельное благонравие выказывала перед всем остальным народом.

Самое удивительное, что это не было даже притворством: так высоко она себя ставила. К ней оборачивались все взоры, когда она просто шла по переулку с большой бельевой корзиной в руках или наклонялась к прилавку, чтобы выбрать несколько груш поспелей. Да…

Рядом с этой королевской дочерью не было никакой охраны, когда я с ней заговорил. Не о том, как она хороша, ох, нет. И не о том, что скрывается за моим скромным нарядом – новые владетели здешних дум не желали видеть на чужеземцах роскошных одежд, и это оказалось мне на руку. Никто из обывателей не выделял меня среди себе подобных, и оттого при некотором умении я мог обмануть и соглядатаев.

Олаф замолчал.

– А что именно ты сказал ей? – спросил Арман.

Олаф рассмеялся, как бы про себя: