– А что я должен Грегориусу? – спросил я саркастически.

– О нем и даже о его приемыше, Орте, уже вовсю заботятся его собратья, – усмехнулся Туфейлиус. – При нынешнем Владыке Трех Религий они стали как никогда влиятельны.

– Тогда – что же, давай я перейду реку… То есть порог. У западных людей считается, что разговаривать через преграду, да еще так долго, – опасное дело.

– А у нас – у нас с тобой – тот, кто решается, должен преодолеть знак беды.

Тогда я шагнул высоко вперед. И торжественно принял из рук старого бойца широкий скимитар.

Ходу назад уже по сути не было. Назавтра пришли совсем другие люди и принесли наряд, скроенный по здешней моде и с преобладанием цветов знамени главного амира: зеленого и аметистового. Под руководством Туфейлиуса и с почти благоговейной помощью Шпинеля меня облачили во всё скондское и торжественно провели по улицам вплоть до самой главной площади – не дворцовой, но окруженной низкими цветниками и фонтанами. Здесь уже выстроились отряды амирских гвардейцев – те же боевые монахи-марабу, но одетые куда как наряднее. Здоровенную книгу, на которой мне предстояло клясться, выложили в раскрытом виде на особую узорную подставку. Ну да, конечно, это был Великий Завет моих любимых нохри.

И моя мантия, повернутая казовой алой стороной кверху, что Арман набросил на мои плечи сзади и застегнул на верхнюю, «ангельскую» застежку.

И мой… мой Торригаль – Гаокерен поверх толстых пергаментных страниц. Хитрецы чертовы… Тати полуночные. Когда спроворили, а?

Меня уже успели просветить, что весь ритуал должен исходить из моего сердца, а не моей головы, и поэтому от меня требуется как бы вознестись душой и отыскать нужную формулу клятвы по наитию.

Итак, я поклонился Мечу и Книге, поднял чутко теплеющий, живой клинок на вытянутых руках…

И меня подхватила переливчатая, как бы черно-алая волна.

– Вяжу себя клятвой и окружаю себя словом… Пусть будет мое «да» моим «да», а мое «нет» – моим «нет». Клянусь – по мере сил моих и сверх земных сил моих – держать скондский закон прямо и землю скондскую в равновесии. Помогать тому, что должно родиться, и отсекать порочное. Блюсти справедливость и взращивать милосердие. И да не будет мне в моих делах весов более точных и судьи более строгого, чем моя совесть. Если же изменю себе или не в силах буду совершить должное, да обернется против меня мой прямой клинок, на котором и даю это ручательство.

Всё. И холодная дрожь по коже…

Нет, то был не Хельмут. И не Торстенгаль. Кто сказал клятву за меня?

Мантию снимают с моих плеч и благоговейно сворачивают – темной стороной кверху.

Живой клинок не проявляет признаков инобытия. Холоден и недвижим.

….Как мне объяснили, ради моих особых дел мне придется разъезжать в седле или экипаже по всему Сконду, подбираясь даже к череде высокогорных сторожевых гнезд. Хотя именно там люди не стремятся ни переступить через закон, ни уйти от Божьего возмездия: ибо живут на грани того и другого.

В качестве видимого знака моих высоких полномочий я получаю еще один знак из множества моих регалий: точно пришедшийся на средний палец левой руки золотой перстень с опалом – «клоуном», пламенным с темными как бы лоскутками иной материи. Арлекин, называют такой самоцвет рутены в трудах своих рудознатцев.

Врученный мне скимитар уже назван до меня, и тяжелым словом: Ал-Хатф, «Смерть». Это выведено на той стороне клинка, которую я привык считать женской, – мужская сторона там, где пишется девиз или изречение. Славный наш Грегор очень этим удручен, даже предложил мне окрестить клинок заново, но я не хочу, потому что уже прочел врезанные в атласно-черную сталь слова этого девиза:

«Я есмь. И нет иной справедливости, помимо меня».

Теперь эта надпись надолго станет моей судьбой.

Ибо не мир принял я с листов Книги, но меч.

Время листает страницы той летописи, которую пишет наш милый Арман Шпинель Ал-Фрайби на лучшей в мире бумаге из шелкового тряпья остро заточенным пером из тростника. Остротой своего тонкого кривого скимитара он рисует совсем иные письмена. Впрочем, ребек наш Арманчик он отнюдь не забросил – это же удовольствие на все времена. Для женщин…

Ортос, подрастеряв свою младенческую шкурку, отрастил черные кудряшки, потом они как-то враз выпали и сменились белокурыми, но годам к двум стало ясно, что его цвет – русый. Почти как у меня самого: не пойми что. Однако мальчик растет хорошеньким, детские хвори касаются до него лишь слегка – чтоб ему не пришлось переживать их во взрослости. Влюблен в Грегора и его монахов, в птиц, мышей, кошек, собак, цветы и маму Рабию, которая не так давно подарила ему ещё одну сестренку.

Старается примирить всё и вся в этом своем покамест уютном мире.