Когда Макар стоял, оглядывая эту строгую молчаливую котловину, берега которой заросли пихтачом и мхом, ему вспомнились слова отца:

— Ищи крутые лога…

Спускалась ночь. Мягкой дымкой расстилался вечерний туман. Синеватый дым костра припадал к земле, окутывал прибрежные кустарники. В хмурых пихтачах досвистывали вечерние, песни клесты.

Ноги Макара приятно ныли. Он достал из кожаной сумки хлеб, густо посолил и принялся с аппетитом есть, запивая водой.

К полуночи котловина притихла. Темное небо казалось опрокинутым огромным ковшом, на дне которого рассыпались золотыми крупинками звезды. Макар лежал, положив под голову руки, и смотрел в этот огромный ковш, усыпанный золотыми зернами… Он чувствовал, как растут его силы и желание заглянуть в недра земли, найти то, что ему нужно — золото, платину, жизнь!

С этой мыслью он заснул.

Приехав после праздника на Тихую, Яков не нашел сына. Сидя на пороге избушки, подергивая бороду, он ворчал надтреснутым голосом:

— Пропал!.. Забрел куда-нибудь, каналья…

Когда уже совсем стемнело, Яков пошел на Лиственную гору и, встав на острые глыбы шихана, зычно крикнул:

— Макарка-ы!.. А-а-а-а-ы!..

Вместо ответа, во всех концах дробным эхом прокатился зык:

— Ыы-ы-ы!..

В тишине ночи он несколько раз вскакивал, отворял дверь, садился на порог и смотрел в черную стену леса, где спокойно позвякивало ботало Кольки. Внезапно, как ужаленный, он срывался с места и, вытягиваясь, кричал.

Громкое «а-ы» будило рамень. Она откликалась эхом и снова замыкалась в черное молчание.

— Чорт с тобой! Таковский был! — выругался Яков. Но в душе росла забота, колющая, как заноза: «куда девался?»

Под утро Яков чуть не плакал. На заре он поднялся на шихан и долго кричал. Он знал, что ранним утром звук легко летит за целые версты… Но ответа не было.

Несколько раз в течение дня он принимался кричать, — и всё понапрасну.

«Домой ехать, что ли? — раздумывал он… — В Подгорное он попасть не может… Господи батюшка… Макарушка сынок мой… Христос с тобой!»

В тот момент, когда он был готов разрыдаться от тоски и беспокойства, у балагана послышались шаги Макара.

— Где шатался? — Яков хотел спросить сердито и властно, но голос его прозвучал беспомощно.

— А чего такое?..

— Чего такое?! — передразнил Яков. — Где был, спрашиваю?

— Где был, там уже теперь нету.

— Ишь ты, как отвечаешь.

Макар молчал, уписывая с жадностью круто посоленный ломоть хлеба.

— Эк, ведь, проголодался! Заботься здесь, рыскай по лесу-то, ищи тебя, — ворчал Яков.

— Не надо искать!

— А если куда забредешь?

— Забреду, — выйду!

— Выйдешь? Не больно, брат, выйдешь… Шаромы-жил, поди, где-нибудь?.. Чего нашел?..

Макар промолчал. Он незаметно ощупал карман замазанных глиной штанов.

С этих пор стал Макар исчезать с прииска. Уходил он надолго.

Возвращался возбужденный, сияющий. На вопросы отца он отвечал уклончиво. Яков всеми силами старался проникнуть в тайну сына. Он не верил, что тот уходит на охоту, догадывался, что Макар где-то нашел «золотишко». Не раз он пытался выследить сына, но Макар, как зверь от охотника, внезапно исчезал, теряясь в таежной чаще. Яков, разочарованный, возвращался к себе в избушку. Ему становилось до тошноты скучно. Он целые дни валялся на нарах. Иной раз сердито встречал Макара:

— Эх ты, шляешься, как саврас без узды… Утки, да рябки — потеряй деньки.

А про себя думал: «Построжить надо, без этого нельзя. Был я молодым, сам знаю… Тоже кой-где на винишко да на девчонок пошаромыживал».

Рассказав жене об отлучках сына, Яков узнал от нее, что Макар начинает покуривать табак.

— И ты видела?.. — удивился Яков.

— Не один раз. Да при мне уж курил, восет-та. Мне и бедко было, да уж, думаю, наплевать, уже не маленький.

Раз утром Макар, собираясь куда-то уходить, нечаянно выронил из кармана брюк кисет и спички. Яков быстрым движением поднял:

— Это что у тебя?.. Вот как?.. Табашничать зачал. Экая ты, страмина!

— А тебе жалко?

— Не жалко, а убывает. Никто у нас в родстве еще этим дерьмом не занимался. У меня в избе не кури, а убирайся на улицу. Совсем бы запретил, да боязно. Крадче будешь курить, заронишь еще… Нашли чего-то доброго в табаке. Тьфу!

А мать, оставшись наедине с сыном, тихонько подсела к нему.

— Ты, Макарушка, отцу-то не говори, ты лучше мне отдай. Я лучше сохраню, а он ведь все равно прошаромыжит. Мало ли, — целые дома прошаромыжил.

Макар изумленно посмотрел на мать.

— Чего тебе дай?..

— А деньги-то!..

— Какие деньги?

— Ну, что-то, сынок, уж своей-то матери не скажешь. Думаешь, я не знаю? Знаю, все знаю. Куда, кому сдаешь… Трегубовым… золото-то?

— Какое золото?

— Ой, не хитри! Грешно перед матерью хитрить.

Полинарья шутя взяла сына за густые черные волосы и дернула.

— Уй-ты, прокурат, право! Ну, хоть на фартучишко дай, на ситцевенький.

— Да нету, мама, у меня денег!