Это важное искусство хранилось в Константинополе как палладиум государства; галеры и артиллерию иногда ссужали союзникам Рима; но состав греческого огня скрывали с самой бдительной строгостью, а страх врагов усиливался и поддерживался их невежеством и удивлением. В своем трактате об администрации империи коронованный автор показывает, с помощью каких ответов и отговорок всего легче уклониться от нескромной любознательности варваров и от их настоятельных расспросов. Им следует отвечать, что секрет греческого огня был поведан ангелом первому, и самому великому из Константинов с тайным внушением, что этот дар небес и эту ниспосланную римлянам благодать не следует сообщать ни одной иностранной нации; что и сам монарх, и его подданные должны хранить касательно этого предмета строгое молчание, если не хотят навлечь на себя мирские и духовные кары за измену и святотатство, и что попытка разоблачить тайну вызовет немедленное и сверхъестественное мщение со стороны Бога христиан. Благодаря таким предосторожностям этот секрет оставался собственностью восточных римлян в течение с лишком четырехсот лет, а уроженцы Пизы, которым были хорошо знакомы все моря и всякие искусства, пострадали в одиннадцатом столетии от греческого огня, не будучи в состоянии понять, каков его состав. В конце концов магометане или открыли секрет, или украли его и во время священных войн в Сирии и в Египте употребили на пагубу христиан изобретение, которое первоначально было направлено против них самих. Один рыцарь, не боявшийся ни меча, ни копья сарацинов, описывает с неподдельною искренностью свой собственный испуг и испуг своих товарищей при виде и громе пагубной машины, извергавшей потоки греческого огня, или feu Gregeois, как его называли древние французские писатели. Он летел по воздуху, говорит Жуанвиль, подобно крылатому и длиннохвостому дракону, и был толщиною с бочку; он гремел как гром, летел с быстротою молнии и своим пагубным блеском разгонял мрак ночи. Употребление греческого, или - как его можно бы было теперь назвать - сарацинского огня продолжалось до половины четырнадцатого столетия, когда добытый путем научных исследований или благодаря случайности состав из селитры, серы и древесного угля произвел новый переворот в военном искусстве и в судьбах человеческого рода.

Константинополь и греческий огонь удержали арабов от вторжения в Европу с восточной стороны; но на западе, со стороны Пиренеев, завоеватели Испании угрожали нашествием на галльские провинции. Упадок французской монархии служил приманкой для этих ненасытных фанатиков. Потомки Хлодвига не унаследовали его воинственного и свирепого нрава, и несчастия или пороки последних королей из рода Меровингов привязали к их именам прозвище ленивцев. Они вступали на престол без всякой власти и сходили в могилу без славы. Загородный дворец в окрестностях Компьеня служил для них резиденцией или тюрьмой; но в марте или мае каждого года их возили в запряженной волами колеснице на собрание франков; там они давали аудиенции иностранным послам и утверждали то, что было сделано дворцовым мэром. Этот домашний служитель сделался правителем нации и господином монарха. Общественная должность превратилась в наследственное достояние одного семейства: старший Пипин оставил своей вдове и прижитому от нее ребенку опекунскую власть над королем, уже достигшим зрелого возраста, а самые предприимчивые из его побочных сыновей силою отняли власть у этих слабых регентов. Полуварварское и полуразвратное правительство почти совершенно утратило всякое влияние, и обложенные данью герцоги, провинциальные графы и ленные владельцы презирали бессильного монарха и были готовы подражать примеру честолюбивого мэра. Между этими самостоятельными правителями одним из самых отважных и самых счастливых в своих предприятиях был герцог Аквитании Эвд, присвоивший себе в южных провинциях Галлии власть и даже титул короля. Готы, гасконцы и франки собрались под знаменем этого христианского героя; он отразил первое нашествие сарацинов, и наместник халифа Зам лишился и своей армии, и своей жизни под стенами Тулузы. Желание отомстить за эту неудачу служило поощрением для честолюбия преемников Зама; они снова перешли через Пиренеи и вступили в Галлию с достаточными силами для завоевания страны и с решимостью победить. Мусульмане снова избрали целью нападения Нарбонну, в которой, благодаря ее выгодному положению, была основана первая римская колония; они заявили притязания на провинцию Септиманию, или Лангедок, как на составную часть испанской монархии; виноградниками Гасконии и городом Бордо стали владеть повелители Дамаска и Самарканда, и вся южная Франция от устьев Гаронны до устьев Роны усвоила нравы и религию арабов.

Но эти узкие пределы не удовлетворяли пылкого Абдель-рахмана, или Абдерама, которого халиф Хашим снова назначил правителем Испании, исполняя желание солдат и народа. Этот испытанный в боях и отважный вождь решил, что вся остальная Франция или Европа должна подчиниться пророку, и приготовился исполнить этот приговор во главе грозной армии, в полной уверенности, что преодолеет все препятствия, воздвигнутые природой или людьми. Его первой заботой было уничтожение мятежника, в руках которого находились главные из пиренейских проходов: мавританский вождь Мунуза вступил в союз с герцогом Аквитанским, а Эвд, из личных интересов или ради общей пользы, отдал свою красавицу дочь за этого африканского бусурмана. Но самая сильная из находившихся в Кардании крепостей была окружена многочисленной армией мусульман; мятежник был схвачен и убит в горах, а его вдова была отправлена пленницей в Дамаск для того, чтоб удовлетворять сладострастие повелителя правоверных или - что более правдоподобно - его тщеславие. После перехода через Пиренеи Абдерам немедленно предпринял переправу через Рону и осаду Арля. Христианская армия попыталась спасти город: гробницы ее вождей еще были видны в тринадцатом столетии, и многие тысячи христианских трупов были унесены быстрым течением реки в Средиземное море. Предприятия Абдерама были не менее успешны со стороны океана. Он перешел без сопротивления через Гаронну и Дордонь, воды которых соединяются в Бордоском заливе; но по ту сторону этих рек он натолкнулся на лагерь неустрашимого Эвда, собравшего новую армию и потерпевшего вторичное поражение, которое было так гибельно для христиан, что, по их собственному печальному признанию, только один Бог был бы в состоянии сосчитать убитых. Победоносный сарацин наводнил своими войсками провинции Аквитании, галльские названия которых скорее извращены, чем заменены новейшими названиями Перигора, Сентонжа и Пуату; его знамена были водружены если не в стенах, то по меньшей мере перед воротами Тура и Санса, а отряды его армии проникли в королевство Бургундское до хорошо известных городов Лиона и Безансона. Воспоминание об этих опустошениях - так как Абдерам не щадил ни страны, ни ее жителей - долго сохранялось в преданиях, а нашествие мавров или магометан на Францию послужило поводом для тех баснословных рассказов, которые так бесцеремонно искажались в рыцарских романах и так изящно разукрашивались итальянскою музой. При том упадке, в котором находились в ту пору и общество, и искусства, сарацины находили в покинутых жителями городах скудную поживу; самую богатую добычу они извлекали из церквей и монастырей, из которых уносили все украшения и затем предавали здания пламени; а местные святые - покровитель города Пуатье Иларий и Мартин Турский - не постарались употребить в дело свои чудотворные способности для защиты своих собственных гробниц. В своем победоносном наступлении сарацины прошли более тысячи миль от Гибралтарского утеса до берегов Луары; если бы они еще прошли такое же пространство, они достигли бы пределов Польши и гористой части Шотландии; Рейн было не труднее перейти, чем Нил или Евфрат, и арабский флот мог бы войти в устье Темзы, не подвергаясь необходимости выдержать морское сражение. Если бы это случилось, то в настоящее время, быть может, преподавали бы в оксфордских школах Коран и с высоты их кафедр доказывали бы исполнившему обряд обрезания народу, как свято и истинно откровение Мухаммеда. Гений и фортуна одного человека предохранили христианство от таких бедствий. Побочный сын старшего Пипина, Карл, довольствовался титулом мэра, или герцога франков, но он был достоин сделаться прародителем длинного ряда королей. В течение своего двадцатичетырехлетнего управления он восстановил и поддерживал достоинство трона, а мятежи германцев и галлов были одни вслед за другими подавлены деятельностью воина, который во время одной и той же кампании мог разворачивать свое знамя и на Эльбе, и на Роне, и на берегах океана. В минуту общественной опасности выбор народа возложил на него защиту государства, а его соперник герцог Аквитанский был доведен до того, что появился в числе беглецов и просителей. “Увы!
– восклицали франки, - до какого мы дошли несчастья и до какого унижения! Мы уже давно слышим имя арабов и рассказы об их завоеваниях; мы опасались их нападения со стороны востока, а они завоевали Испанию и вторглись в наши владения с запада. Впрочем, они не могут равняться с нами ни числом, ни вооружением (так как у них нет щитов)”. “Если вы послушаетесь моего совета, - отвечал им предусмотрительный дворцовый мэр, - то вы не будет препятствовать их наступлению и не будете торопиться нападением. Этот народ - то же, что поток, который было бы опасно задерживать в его течении. Жажда богатств и сознание успеха усиливают их мужество, а мужество полезнее вооружения и многочисленности. Подождите того времени, когда они обременят себя добычей, которая стеснит их движения. Обладание награбленными богатствами посеет между ними раздоры и обеспечит вашу победу”. Эти хитрые уловки, быть может, были придуманы арабскими писателями, а положение, в котором находился Карл, наводит нас на догадку, что его мешкотность была вызвана более узкими себялюбивыми мотивами - а именно желанием унизить гордость и разорить владения мятежного герцога Аквитанского. Но еще более правдоподобно то, что медлительность Карла была неизбежная и недобровольная и при первом и при втором поколении франкских королей не существовало постоянных армий; более половины королевства находилось в руках сарацинов; франки нейстрийские и астразийские, сообразно со своим положением, или слишком глубоко сознавали угрожавшую опасность, или относились к ней слишком беззаботно, а подкрепления, добровольно обещанные гепидами и германцами, были отделены большим расстоянием от лагеря христианского вождя. Лишь только его силы оказались в сборе, он отправился искать неприятеля и нашел его в центре Франции между Туром и Пуатье. Он искусно совершил этот переход под прикрытием ряда возвышенностей, и Абдерам, как кажется, был удивлен его неожиданным появлением. Народы Азии, Африки и Европы шли с одинаковым рвением на бой, который мог изменить судьбы всего мира. Первые шесть дней прошли в небольших стычках, в которых перевес оставался на стороне восточных всадников и стрелков из лука; но во время происшедшего в седьмой день генерального сражения восточные воины не устояли против сильных и высокорослых германцев, которые отстояли гражданскую и религиозную свободу своего потомства своим непреклонным мужеством и своими железными руками. Прибавленное к имени Карла прозвище Мартела, или Молота, служило выражением того, как были тяжелы и неотразимы его удары; мужество Эвда было возбуждено и жаждой мщения, и соревнованием, а их ратных товарищей история считает настоящими пэрами и богатырями французского рыцарства. После кровопролитной борьбы, в которой Абдерам был убит, сарацины отступили в конце вечера в свой лагерь. Среди ночной суматохи и общего упадка духом различные племена, пришедшие из Йемена и Дамаска, из Африки и Испании, дошли в своем раздражении до того, что обратили свое оружие одни против других; уцелевшие остатки мусульманской армии внезапно рассеялись, и каждый эмир стал искать спасения в торопливом и самостоятельном отступлении. Тишина, господствовавшая на другой день утром в неприятельском лагере, возбудила в победоносных христианах опасение какой-нибудь военной хитрости; вследствие доставленных шпионами сведений они наконец решились взглянуть на богатства, оставленные в покинутых палатках, но, за исключением некоторых прославленных мощей, лишь небольшая часть добычи возвратилась к своим законным собственникам. Радостное известие скоро распространилось по всему христианскому миру, а итальянские монахи и утверждали, и сами верили, что молот Карла положил на месте триста пятьдесят или триста семьдесят пять тысяч магометан, между тем как христиане потеряли в битве при Туре не более тысячи пятисот человек. Но этот неправдоподобный рассказ достаточно опровергается тем, что нам известно об осмотрительности французского полководца, воздержавшегося от преследования из опасения засад и несчастных случайностей и отправившего своих германских союзников обратно в их родные леса. Неподвижность победителя доказывает, что его силы ослабели и что он понес большие потери, а самые гибельные удары наносятся в спину бегущего неприятеля, но не на поле сражения. Тем не менее победа франков была полной и решительной; Аквитанию снова отнял у арабов Эвд; они уже никогда более не предпринимали завоевания Галлии, а Карл Мартел и его храбрые преемники скоро прогнали их за Пиренеи. По-видимому, следовало ожидать, что духовенство, обязанное своим теперешним существованием мечу Карла Мартела, из признательности причислит этого спасителя христианства к лику святых или по меньшей мере будет превозносить его заслуги. Но дворцовый мэр нашелся вынужденным прибегнуть в минуту опасности к богатствам или по меньшей мере к доходам епископов и аббатов для удовлетворения государственных нужд и для уплаты жалованья солдатам. Его заслуги были позабыты; сохранилось воспоминание лишь о свершенном им святотатстве, и один галликанский собор осмелился заявить в послании к одному из каролингских монархов, что его предок осужден на вечные мучения, что при вскрытии могилы этого предка присутствовавшие были испуганы запахом гари и видом отвратительного дракона и что один святой имел удовольствие видеть, как душа и тело Карла Мартела горят вечным огнем в преисподней.

Потеря армии или провинции на западе была менее прискорбна для жившего в Дамаске халифа, чем появление и успехи внутреннего соперника. Халифы из рода Омейядов никогда не пользовались общим расположением, кроме как между сирийцами. Жизнь Мухаммеда напоминала об их упорной привязанности к идолопоклонству и об их непокорности; их обращение в магометанскую веру было недобровольное, их возведение на престол было противозаконно и совершилось путем мятежа, а для их трона служила цементом самая священная и самая благородная арабская кровь. Лучший представитель их рода, благочестивый Омар, был недоволен своим титулом; их личных добродетелей было недостаточно для того, чтоб оправдать нарушение порядка наследования, и как взоры, так и сердца правоверных были обращены к роду Хашима и к родственникам пророка Божия. Между этими родственниками Фатимиды были или опрометчивы, или малодушны; но потомки Аббаса мужественно и сдержанно питали в себе надежду на будущее величие. Из своей скромной резиденции в Сирии они втайне разослали агентов и миссионеров с поручением объяснять жителям восточных провинций, как неотъемлемы их наследственные права на престол, и сын Али, внук Абд Аллаха, и правнук дяди пророка Аббаса, Мухаммед дал аудиенцию депутатам от Хорасана и принял от них добровольное приношение из четырехсот тысяч золотых монет. После смерти Мухаммеда, его многочисленные приверженцы, ожидавшие лишь сигнала к восстанию и появления вождя, принесли верноподданническую присягу его сыну Ибрагиму, а губернатор Хорасана не переставал оплакивать свои бесплодные предостережения и пагубное усыпление дамаскского халифа, пока сам не был выгнан вместе со своими приверженцами из города Мерва и из губернаторского дворца вождем мятежников Абу Муслимом. Этот фабрикант царей, или, как его называли, виновник призвания Аббассидов, был в конце концов награжден за свои услуги так, как обыкновенно награждают при дворах. Низкое и, быть может, иноземное происхождение не ослабляло честолюбивой энергии Абу Муслима. Он был ревнив к своим женам, щедро тратил свое богатство, без сожаления проливал и свою собственную, и чужую кровь, с удовольствием и, быть может, без преувеличения хвастался тем, что истребил шестьсот тысяч врагов, и отличался такою серьезностью нрава, отражавшеюся на его лице, что на его устах никогда не видели улыбки, иначе как в дни сражений. Из усвоенных различными партиями цветов зеленый означал приверженцев Фатимидов, белым отличались Омейяды, а черный, как самый противоположный этому последнему, сделался натуральным отличием Аббассидов. Их чалмы и одежда были окрашены в этот мрачный цвет; впереди Абу Муслимова авангарда фигурировали два черных знамени на пиках, имевших по девяти локтей в длину, а их аллегорические названия ночи и сумрака были неясным указанием на неразрывное единство представителей Хашимитов и на их непрерывное преемство. Восток был потрясен от Инда до Евфрата враждою между партиями белых и черных; Аббассиды чаще всех одерживали верх; но их успехи были омрачены личным несчастием их вождя. Дамаскский двор, пробудившись из своего продолжительного усыпления, решился воспрепятствовать благочестивому странствованию в Мекку, которое Ибрагим предпринял в сопровождении блестящей свиты с целью снискать одним разом и расположение народа, и покровительство пророка. Кавалерийский отряд пресек ему дорогу и овладел его особой, и несчастный Ибрагим испустил дух в Харранской тюрьме закованным в железные кандалы, не вкусив обещанной ему верховной власти. Двое младших его братьев, Саффа и ал-Мансур, спаслись от преследований тирана и скрывались в Куфе до той поры, когда преданность народа и приближение их восточных друзей дозволили им показаться перед нетерпеливой публикой. Облекшись в одеяние халифа и в цвета своей секты, Саффа направился к мечети, окруженный религиозною и военною пышностью; взойдя на церковную кафедру, он произнес молитву и проповедь в качестве законного Мухаммедова преемника, а когда он удалился, его родственники связали преданный народ верноподданническою присягой. Но этот важный спор разрешился не в Куфской мечети, а на берегах Заба. Все преимущества, по-видимому, были на стороне белой партии: и авторитет установленного правительства, и армия из ста двадцати тысяч солдат, которой приходилось бороться с неприятелем вшестеро менее многочисленным, и личное присутствие, и личные достоинства четырнадцатого и последнего халифа из рода Омейядов, Мервана. Еще до своего вступления на престол Мерван был награжден за свои военные подвиги в Грузии почетным прозвищем Осла Месопотамии, и его можно бы было поставить наряду с самыми великими монархами, если бы, по выражению Абу-л-Фида, веления судьбы не предназначили этот момент для гибели его рода, а противиться этим велениям было бы не в состоянии никакое человеческое благоразумие и мужество. Приказания Мервана или были не поняты, или не были исполнены; возвращение его коня, с которого он сошел на минуту по необходимости, заставило думать, что он погиб, а дядя его соперника, Абд Аллах искусно воспользовался энтузиазмом черных экскадронов. После непоправимого поражения халиф бежал в Мосул; но на городском валу уже развевалось знамя Аббассидов; тогда он снова перешел через Тигр, окинул печальным взглядом свой Харранский дворец, переправился через Евфрат, покинул укрепления Дамаска и, не останавливаясь в Палестине, в последний раз раскинул свой лагерь в Бузире на берегах Нила. Быстроту его отступления ускорял неутомимый Абд Аллах, силы и слава которого росли вместе с успехами преследования; остатки белой партии были окончательно побеждены в Египте, и копье, прекратившее и жизнь и тревоги Мервана, быть может, оказало одинаковую услугу и побежденному, и победителю. Безжалостная предусмотрительность победителя искоренила самые отдаленные ветви сопернического рода; кости этих врагов были разбросаны где попало; их память была предана проклятию, и мученическая смерть Гусейна была вдоволь вымещена на потомстве его тиранов. Восемьдесят Омейядов, положившихся на честь или на милосердие своих врагов, были приглашены на банкет в Дамаск. В нарушение правил гостеприимства, они были умерщвлены; обеденный стол был накрыт над их трупами, а их предсмертные стоны были той музыкой, которая усиливала веселость гостей. С окончанием междоусобной войны династия Аббассидов прочно утвердилась на престоле; но только одним христианам послужили на пользу разборы последователей Мухаммеда и понесенные ими потери.

Однако, если бы последствия этого переворота не поколебали могущества и единства сарацинов, одно поколение могло бы восполнить причиненную междоусобицей убыль в людях. При истреблении Омейядов только один юный представитель царского рода, по имени Абдальрахман, спасся от ярости врагов, которые преследовали его от берегов Евфрата до долин Атласских гор. Его появление вблизи от Испании воспламенило рвение белой партии. До той поры одни персы вступались за права из интересы Аббассидов; Запад не принимал никакого участия в междоусобной войне, и люди, преданные изгнанному царскому роду, еще владели там наследственными поместьями и занимали государственные должности, хотя и не считали свое положение обеспеченным. Побуждаемые, с одной стороны, признательностью, а с другой - негодованием и опасениями за будущее, они обратились к внуку халифа Хашима с приглашением вступить на престол его предков, а при его отчаянном положении крайняя опрометчивость могла считаться за верх благоразумия. При своей высадке на берег Андалузии Абдальрахман был встречен радостными народными возгласами, воцарился, после успешной борьбы, в Кордове и сделался родоначальником испанских Омейядов, властвовавших в течение с лишком двухсот пятидесяти лет от берегов Атлантического океана до Пиренеев. Он убил в одном сражении наместника Аббассидов, напавшего на его владения с флотом и с армией; его отважный посланец вывесил перед входом в Меккский дворец голову Али, которую сохранил в соли и в камфаре, и халиф ал-Мансур радовался тому, что обширные моря и земли отделяют его от такого грозного противника. Их обоюдные замыслы или угрозы нападения испарились без всяких последствий; но вместо того, чтоб открывать мусульманам двери для нашествия на Европу, Испания отделилась от главного центра магометанского владычества, жила в непрерывной вражде с Востоком и обнаруживала расположение жить в мире и в дружбе с христианскими владетелями Константинополя и Франции. Примеру Омейядов подражали действительные или мнимые потомки Али - мавританские Эдрисиды и еще более могущественные африканские и египетские Фатимиды. В десятом столетии три халифа или повелителя правоверных, царствовавшие в Багдаде, в Кайруане и в Кордове, оспаривали друг у друга престол Мухаммеда; они отлучали друг друга от общения с верующими и сходились только в том принципе внутренних раздоров, что раскольник и более ненавистен и более преступен, чем неверный.

Мекка была наследственным достоянием потомков Хашима; тем не менее Аббассиды никогда не обнаруживали желания перенести свою резиденцию ни в тот город, который был родиной пророка, ни в тот, который служил для него постоянным местопребыванием. Дамаск был им противен, потому что служил резиденцией для Омейядов и был запятнан их кровию; поэтому брат и преемник Саффы ал-Мансур после некоторых колебаний основал город Багдад, служивший царской резиденций для его потомков в течение их пятисотлетнего владычества. Место для нового города было выбрано на восточном берегу Тигра, на расстоянии почти пятнадцати миль от развалин Модаина; двойная стена имела кругообразную форму, а расширение этой столицы, в настоящее время принадлежащей к разряду провинциальных городов, шло так быстро, что при погребении одного популярного святого присутствовали восемьсот тысяч мужчин и шестьдесят тысяч женщин, живших частью в Багдаде, частью в соседних деревнях. В этом городе мира, среди богатств Востока, Аббассиды скоро стали гнушаться воздержностью и бережливостью первых халифов и стали соперничать в роскоши с персидскими царями. Несмотря на то, что ал-Мансур вел столько войн и строил столько новых зданий, после него осталось около тридцати миллионов стерлингов в золоте и в серебре, а это сокровище было в несколько лет растрачено пороками или добродетелями его детей. Его сын Махди издержал шесть миллионов золотых динаров только на одно странствование в Мекку для богомолья. Благочестие и благотворительность могли внушить ему желание устроить водохранилища и каравансараи вдоль дороги, которая тянется на семьсот миль; но следовавший за ним ряд верблюдов с запасами снега мог только приводить арабских туземцев в удивление и освежать фрукты и напитки, подававшиеся за царским столом. Царедворцы, без сомнения, превозносили щедрость его внука ал-Мамуна, который, перед тем чтоб вынуть ногу из стремени, раздал два миллиона четыреста тысяч золотых динариев, составлявшие четыре пятых доли дохода, собранного с целой провинции. Во время бракосочетания того же монарха голова невесты была засыпана тысячью самых крупных жемчужин, а разыгранные в лотерею земли и дома доставили каждому возможность воспользоваться прихотливыми дарами фортуны. С упадком империи придворная роскошь скорей усилилась, чем уменьшилась, и один греческий посол имел случай с удивлением или с соболезнованием созерцать великолепие слабого Мохтадера. “Вся армия халифа, - говорит историк Абу-л-Фид, - как конная, так и пешая, выстроилась в боевом порядке и состояла из ста шестидесяти тысяч человек. Высшие сановники и любимые рабы стояли подле него с великолепными каменьями. Вслед за ними стояли семь тысяч евнухов, из которых четыре тысячи были белые, а остальные были черные. Швейцары, или привратники, были в числе семисот. По Тигру плавали шлюпки и лодки, разукрашенные самым великолепным образом. Не менее великолепна была внутренность дворца; там было развешено тридцать восемь тысяч занавесок, из которых двенадцать тысяч пятьсот были из шелковой материи, вышитой золотом. На полу были разложены ковры в числе двадцати двух тысяч. Халиф содержал сто львов, к каждому из которых был приставлен особый сторож. В числе редких и изумительных произведений роскоши было дерево, сделанное из золота и серебра и имевшее восемнадцать широких ветвей; и на этих ветвях и на маленьких сучьях сидели различные птицы; они были сделаны так же, как и листья деревьев, из тех же драгоценных металлов. Когда особый механизм приводил дерево в движение, птицы начинали щебетать, каждая по-своему. Среди этой великолепной обстановки греческий посол был приведен визирем к подножию халифова трона. На Западе испанские Омейяды носили с таким же блеском титул Повелителя Правоверных. Третий и самый великий из Абдальрахманов основал в трех милях от Кордовы в честь своей любимой султанши город Зеру, построил там дворец и развел сады. На это дело он употребил двадцать пять лет и более трех миллионов фунт,ст.; так как он обладал изящным вкусом, то из Константинополя были выписаны самые искусные скульпторы и архитекторы, и тысяча двести колонн из испанского и африканского, греческого и итальянского мрамора поддерживали или украшали здание. Стены залы, назначенной для аудиенций, были украшены инкрустациями из золота и жемчуга, а находившийся посреди нее бассейн был окружен оригинальными и дорогими изображениями птиц и четвероногих. В построенном в саду высоком павильоне был устроен один из таких же бассейнов или фонтанов, доставляющих столько наслаждений в знойных климатах; но он был наполнен не водою, а самою чистою ртутью. Число живших в серале Абдальрахмана жен, наложниц и черных евнухов доходило до шести тысяч трехсот, а когда он отправился в поход, его сопровождала гвардия из тысячи двухсот всадников, у которых перевязи и палаши были обделаны в золоте.

В жизни частного человека его желания постоянно сдерживаются недостатком средств и зависимостью; но деспотический монарх, приказания которого слепо исполняются, а желания немедленно удовлетворяются, располагает жизнью миллионов людей. Наше воображение прельщается блеском такого положения, и каковы бы ни были требования хладнокровного благоразумия, немногие из нас стали бы упорно отказываться от предложения испробовать удовольствия и заботы царской власти. Поэтому небесполезно будет сослаться на опыт, вынесенный из жизни тем самым Абдельрахманом, великолепие которого, быть может, возбудило в нас удивление и зависть, и цитировать следующие строки из памятной книжки, которая была написана рукою халифа и найдена в его кабинете после его смерти: “Я уже царствовал более пятидесяти лет то среди побед, то среди внутреннего спокойствия; я был любим моими подданными; враги боялись меня, а союзники уважали. Я вдоволь пользовался богатством и почестями, могуществом и наслаждениями, и для моего счастия, по-видимому, не было недостатка ни в одном из земных благ. В этом положении я старательно запоминал выпавшие на мою долю дни настоящего и полного счастия: их было четырнадцать: “О люди! не полагайтесь на блага этого мира!” Роскошь, столь бесполезная для личного счастия халифов, ослабила энергию арабского владычества и положила конец его расширению. Первые преемники Мухаммеда заботились лишь о мирских и духовных завоеваниях и на это благочестивое дело употребляли государственные доходы, за исключением лишь небольшой суммы, необходимой на удовлетворение их собственных скромных нужд. Аббассиды, напротив того, обеднели от разнообразия их нужд и от презрения к бережливости. Вместо того чтоб преследовать великие цели, указываемые честолюбием, они тратили свой досуг, свои чувства и свои умственные силы на роскошь и наслаждения; женщинам и евнухам доставалось то, что должно бы было служить наградой за храбрость, и в царском лагере господствовала такая же обременительная пышность, какая соблюдалась во дворце. Такие же наклонности распространились между подданными халифа. Их суровый энтузиазм смягчился с течением времени среди благоденствия; они искали богатств в промышленной деятельности, славы в занятиях литературой и счастья в спокойной домашней жизни. Война уже не была счастием сарацинов, и ни увеличение жалованья, ни назначение новых наград уже не привлекали к военному ремеслу потомков тех добровольцев, которые стекались толпами под знамена Абу Бакра и Омара в надежде обогатиться добычей и попасть в рай.

Под владычеством Омейядов ученые занятия мусульман ограничивались истолкованиями Корана и произведениями красноречия и поэзии на их родном языке. Народ беспрестанно подвергавшийся опасностям на полях сражений, должен бы был высоко ценить достоинства медицины, или, вернее, хирургии; но жившие в нужде арабские доктора втайне роптали на то, что физические упражнения и воздержанность отнимают у них пациентов. По окончании междоусобных войн и внутренних распрей подданные Аббассидов, пробудившись из своего умственного усыпления, нашли время и почувствовали желание приобретать светские знания. Эту склонность стал прежде всех поощрять халиф ал-Мансур, который, кроме изучения магометанского закона, с успехом занимался астрономией. Но когда скипетр перешел в руки седьмого из Аббассидов ал-Мамуна, этот халиф привел в исполнение замыслы своего дела и стал вызывать к себе Муз из их старинных местопребываний. Его послы, жившие в Константинополе, и его агенты, разосланные по Армении, Сирии и Египту, собирали памятники греческого знания; эти произведения были по его распоряжению переложны на арабский язык самыми искусными переводчиками; он приглашал своих подданных знакомиться с этими поучительными сочинениями, и преемник Мухаммеда с удовольствием и со скромностью присутствовал на собраниях и на диспутах ученых. “Ему не было безызвестно, - говорит Абу-л-Фарадис, - что это были избранники Божии, самые лучшие и самые полезные его слуги, посвятившие свою жизнь на развитие своих умственных способностей. Низкое честолюбие китайцев или татар может хвастаться их ручными изделиями или удовлетворением их скотских влечений. Но эти ловкие артисты должны смотреть с безнадежною завистью на шестиугольники и пирамиды пчелиного улья; на этих храбрых героев наводит страх свирепость львов и тигров, а в своих любовных наслаждениях они далеко уступают силе самых грубых и самых низких четвероногих. Преподаватели мудрости - настоящие светила и законодатели мира, который снова погрузился бы, без их помощи, в невежество и в варварство” . Усердию и любознательности ал-Мамуна подражали следующие монархи из рода Аббассидов; их соперники - африканские Фатимиды и испанские Омейяды были в одно и то же время и покровителями ученых, и повелителями правоверных; на такую же царскую прерогативу стали заявлять притязание независимые провинциальные эмиры, а благодаря их соревнованию любовь к ученым занятиям и обыкновение поощрять ее наградами распространились от Самарканда и Бухары до Феца и Кордовы. Визирь одного султана посвятил капитал в двести тысяч золотых монет на основание в Багдаде училища, на содержание которого назначил ежегодный доход в тысячу пятьсот динаров. Плодами образования воспользовались - быть может, не за один раз - шесть тысяч воспитанников разного звания, начиная с сыновей знати и кончая детьми ремесленников; бедным воспитанникам выдавалось достаточное вспомоществование, а профессора получали содержание, соразмерное с их заслугами или дарованиями. Во всех городах произведения арабской литературы переписывались и собирались благодаря любознательности людей трудолюбивых и тщеславию богачей. Один доктор отвергнул приглашение бухарского султана, потому что для перевозки его книг требовалось четыреста верблюдов. Царская библиотека Фатимидов состояла из ста тысяч изящно переписанных и великолепно переплетенных манускриптов, которые отпускались без недоверия или без затруднений каирским студентам для чтения. Впрочем, эти коллекции книг должны казаться незначительными, если правда, что испанские Омейяды составили библиотеку из шестисот тысяч волюмов, из которых сорок четыре были наполнены одними каталогами. Их столица Кордова и соседние с нею города Малага, Альмерия и Мурсия произвели на свет более трехсот писателей, а в городах андалузского королевства было открыто более семидесяти публичных библиотек. Эпоха арабской учености длилась более пятисот лет до великого нашествия монголов и совпадала с самым темным и самым бездеятельным периодом европейского летописания; но с той минуты, как запад снова озарился светом знаний, восточная ученость, по-видимому, стала чахнуть и приходить в упадок.