Шрифт:
Шейва. И где это тут полотенце?.. Надо бы его обтереть хорошенько, весь в крови, как овца на бойне.
Александр. Вот что-то белое — не полотенце?
Шейва. Это наволока… Когда теперь вы цари, когда теперь вы ведете жизнь!
Александр. Вы так думаете?
Шейва. А то что же?.. Все дела делаете вы. И из всех дел выходят нагайки.
Александр. И больше ничего?
Шейва. И острог. И каторга.
Александр (задумчиво, как бы про себя). Почти что правда. (Помолчав.) А ведь есть такие страны, Шейва, где не знают нагаек…
Шейва полотенце нашла, но не уходит, так как рада порассуждать.
Темнеет.
Шейва. Ого, я думаю!.. Смотри-ка, а Леа свечей и хлебов не приготовила для благословения… Ведь вечер уже, суббота заходит… Захлопоталась… Ну ничего, я приготовлю. (Достает в сундуке чистую скатерть, накрывает ею стол. Кладет на него два больших калача и прикрывает чистой салфеткой. Около калачей ставит в ряд восемь подсвечников и в них вставляет непочатые свечи.) Нагайки?.. У меня племянник в Нью-Йорке, эмигрировал, так пишет — не жизнь, а благословение божие. Ни обысков, ни нагаек, ни Сибири нет в Нью-Йорке, спокойно, тихо, не боишься жандармов, никого…
Александр (задумчиво). Да… в Нью-Йорке поспокойнее.
Шейва. А тут ведь одно мучение!.. Каждый день ждешь обыска, ждешь, что заберут детей. Ночью глаз не сомкнешь от страха. Позвонит кто у ворот, так сейчас похолодеешь: «жандармы!»… Как будто не к колокольчику проволока прицеплена, а к сердцу твоему, и сердце рвет на куски…
Голос за окном: «Последние вечерние телеграммы!.. Очень интересные!..»
Александр. Это правда, Шейва, это правда… (Помолчав.) А хотели бы вы в Нью-Йорк уехать?
Шейва. Если бы только могла я всех забрать с собой, — эх, хоть сейчас!
Александр (задумчиво, как бы про себя). Да… там поспокойнее… Есть места, где жить поспокойнее.
За сценой шум. В дверях показываются Леа, Самсон, Берл, Дора, Меер. Впереди, еле передвигая ноги, идет Леньчик. Позади слепая, сосед без детей и еще несколько соседей — все обтрепанные, измученные, истощенные. Девочка на костылях, старый горбун, мальчик лет одиннадцати с лицом идиота, в одной рубахе. Впереди всех человек лет пятидесяти с отрубленными руками.
Леньчик (с болезненным раздражением). Я отлично могу идти сам. Не поддерживайте меня.
Леа. Ну сам, ну сам.
Сосед. Вот так и моя девочка тоже: стоять не может, а все хочет идти сама…
Нейман (входит с улицы. С гримасой печали и сострадания смотрит на Леньчика). Как же, однако, тебе перепало!
Леньчик (капризно хныча). Мне только очень хочется спать. Лягу и сейчас засну… Идите себе…
Слепая. Чем дальше, тем жизнь ужаснее.
Голос мальчика на улице: «Последние вечерние телеграммы!.. Очень интересные вечерние телеграммы!.. Очень интересные вечерние телеграммы!..»
Нейман (смотря в оконце). Мальчишка телеграммы продает. Взять разве? (Выходит.)
Леа. Боже всесильный, судья земли и всего живущего, сжалься над нами!
Александр. Надо вам успокоиться. Знаете, и вы бы прилегли.
Леа. Прошел мой сон. Прошла моя жизнь.
Меер. И к чему убиваться? Завтра твой Леньчик — айда дальше! — опять по всем крышам будет лазать. Шарлатан порядочный.
Слепая. Завтра будет страшнее, чем сегодня.
Леа. Поднимается во мне что-то. Что-то встает во мне.
Сосед (Александру). Слыхали? Моя девочка слегла… свалилась девочка… и бредит… девочка моя…
Меер. Ложишься, Леньчик? Ну на вот тебе вторую грушу.
Леньчик. Ага, это дело.
Сосед. Девочка бредит… целую ночь бредит… И жар у девочки — сильнее, чем у меня…
Самсон. Черный дух за мной. Мне кажется: мой самый страшный день пришел.
Дора. Я уложу тебя, Леньчик. Усни… (Укладывает мальчика на сундук.)
Шейва. Вот хлеб и свечи, Леа, помолись, и уходите все отсюда.
Леа подходит к столу. На дворе стемнело, Леа зажигает свечи, все восемь, делает над ними троекратный широкий жест, какой делают, когда плавают, но в обратном направлении извне к центру, подносит ладони к лицу, закрывает концами пальцев глаза и шепчет молитву. Все стоят молча. Кое-кто глубоко вздыхает. Леньчик, полураздетый, в окровавленной рубашке, с открытой грудью, присев, смотрит на мать.