— А вот ванная! А тут кухня! Центр города! — расхваливала разбитная женщина возраста их родителей обшарпанную хрущевку, а они озирались и подумывали, как бы ей сказать, чтоб она шла уже, ведь деньги за съем заплачены заранее, и оставила их одних.

Да, кухня была маловата. Ванная походила на разрушенную войной, а центр города просматривался в виде длиннющих труб за целым морем разноцветных крыш частного сектора, но Валерке с Белкой не было дела до центра города. Это теперь был их дом, и они собирались в нем жить. Как собирались бы жить в любом другом, который удалось бы найти, чтоб жить в нем. Вместе. Вот правильное слово. Вместе жить в их доме, все равно где. Начинать вместе, продолжать вместе, опять маленькая кухня.

В этом смысле за тридцать лет мало что изменилось.

Но об этом они не стали говорить. Вслух отметив, что когда-то для съема квартиры надо было побегать, а теперь — один телефонный звонок — и пожалуйста!

А то, что школа рядом, — это даже неплохо. Гораздо лучше, чем, скажем, мастерская или кафе.

и тут она перестает кричать и махать руками и спрашивает: ты нормальный вообще? чего ты вообще хочешь? и я осекаюсь, на секунду задумавшись, чего я вообще хочу, это на самом деле трудный вопрос.

я хочу, чтоб стало начало осени и был закат, а я шел с рыбалки по лугу, а ты сидела в кресле-качалке на веранде и, увидев меня издалека, помахала рукой, а я помахал в ответ тебе, почти невидимой в контровом золотом свете, угадав твое движение. и чтоб от недалекого леса веяло палой листвой, а с луга выгоревшей за лето травой, над моей головой время от времени пролетала бы оранжевая бесформенная бабочка неведомой мне породы, и ветерок доносил на пределе слышимости стрекотание кузнечиков. я хочу, чтоб в моей правой руке был кукан с парой увесистых живучих карасей и несколькими окунями помельче, а в левой моей руке была простая деревенская удочка из орехового прута, и, чтоб помахать тебе, я б взял кукан левой рукой и на мгновение подумал бы: ого, тяжелые. я хочу, чтоб у нас оставалось еще достаточно дней в ветшающем деревянном доме, чтоб не думать об укладке вещей, о предстоящих дождях и холодах, о скуке необремененной каждодневной рутиной жизни вдвоем посреди нигде. я хочу, чтоб мама не умерла много лет назад, я хочу, чтоб друг вовка не разбился на грузовике в гололед, я хочу, чтоб анна викторовна в третьем классе не сказала бы мне «идиот!» при всех. я хочу быть стройным нетерпеливой стройностью легкого кленового лука с натянутой тетивой, чтоб мои волосы выгорали и светлели по мере того, как лицо покрывается загаром, и глаза мои чтоб были цвета горного льда на разломе. я хотел бы более изящные руки, более крепкие зубы, менее сбивчивую речь и голос, голос бы я хотел более низкий и рокочущий. что еще? немножко денег, но это ладно, подождет. а вот прямо в данный момент я хотел бы, чтоб меня обняли и не ругали, а во всем мире воцарился бы мир. и еще я хочу есть. пожалуй, я хочу слишком много для одного раза, мне надо выбрать, и побыстрей, пока все сущее не обвалилось лепестками гари в пустоту.

я разлепляю подрагивающие губы, как могу, складываю их в улыбку и произношу тихо, но уверенно: я хочу, чтоб был мир во всем мире и что-нибудь пожрать, или хотя бы что-то одно, говорю я. и она обмякает и начинает смеяться. с тобой нельзя серьезно, говорит она, а я киваю.

Прости меня, я не могу тебя полюбить. Дело не в тебе и даже не во мне. И не в ней. В ней вообще меньше всего. Дело во времени, которого всегда то слишком мало прошло, то слишком много прошло, то слишком мало осталось. И от этого в жизни все не вовремя. Всегда.

Ну не реви, слезами делу не поможешь. Она мне так сказала. Сказала мне так, а я кивал и ревел. Ужасное, должно быть, зрелище. Слезы текли по моим щекам, застревали в бороде и капали на рубашку, я вытирал их ладонью, а они продолжали течь, как будто во мне лопнул какой-то важный магистральный трубопровод. И вот никакая аварийная команда не может его заткнуть ничем. Аварийная команда в панике, но сделать ничего не может. Катастрофа. Конец мировой истории.

И не от того ревел, что она меня не любит, а от бессилия, от того, что, хоть тресни, ничего я не могу изменить. С самого начала не мог. Ведь любовь, она ниоткуда не берется потом, она сразу есть или нет. И ничего нельзя изменить. Ни себя меняя, ни окружающее пространство. Лошадь не может летать, такая данность. Научный факт. Крылья Пегаса — поэтическая абстракция, да и идут они ему как корове седло.

Что будет? Да будем жить, наверное, каждый в свою сторону. Да, так оно и бывает. Да я сам не знал, как оно бывает, теперь знаю, и радости от этого не прибавилось. А теперь мне надо идти. И тебе надо идти. Нет, надо, ты просто еще не знаешь, что нам обоим надо идти. Не знаю куда. Куда-то надо идти, нельзя останавливаться…

Со времени произнесения этого монолога прошло примерно двадцать лет. У нас двое детей. Когда я ухожу на работу, мы обнимаемся, будто я иду на войну, и она зовет детей, чтоб они тоже со мной обнялись. Так живем. И я покрываюсь потом ужаса, когда мелькнет змеей в траве мысль, что она может умереть раньше меня. Мы знаем, что можно изменить почти все. И не вспоминаем об этом монологе. Который, как выяснилось, был заблуждением.

…да что вы такое говорите, грех какой большой, самоубийство. Муж у меня умер в пятьдесят шестом от ран, трое деток осталось, старшей десять лет, а я была беременная четвертым, работала на автобазе диспетчером, сутки через трое. Как жить? Как дальше жить? Как мне одной дальше с четырьмя детьми? И вбила себе в голову — не стану рожать, лучше повешусь. И живу как во сне. На работу вроде хожу, у старших уроки проверяю, огород у нас, а сама как чужая, только твержу себе: повешусь, повешусь.

И тут зачем-то понадобилось летом на чердак слазить. Не то проволоку достать, подвязать смородину, не то еще что, мужика теперь нету ж у меня, никто не выручит. Лезу по лестничке, живот мешает, потом обливаюсь, под крышей пекло адово, дыхать нечем, ноги дрожат от слабости, шарю перед собой руками, ползу чуть не на карачках. Темно там хоть глаз коли, только напротив люка — оконце застеклено, и в него свет.

Остановилась отдышаться, и подумалось: да вот сейчас и повешусь, чего тянуть. И тут как отовсюду полезли ко мне бесы и черти из темноты, одни подняться помогают, другие рухлядь с дороги раздвигают, один тащит тубареточку, еще один веревку, и откуда она там взялась, через стропило перекидывает веревку, петлю вяжет. Все улыбаются, приговаривают: давай, баба, давай, под руки ведут меня, и я ж голову-то уж продеваю, ногу подымаю на тубаретку встать и взгляд так на оконце.