Шрифт:
Моя мать тогда не решилась даже обнять меня. Она боялась, что я упрекну ее в шпионстве и уехала, счастливая сознанием того, что опасность, которой она так боялась, была только воображаемой…
Вот какова была моя мать!… Что же касается потери нашего маленького состояния, то это было для нее смертельным ударом. Уже и без того здоровье ее с некоторого времени было плохим, и только лишь воля еще поддерживала ее, но когда она увидела, что все ее надежды вдруг разбились, она впала в ужасный кризис, который ей не суждено было пережить…
Даже в агонии она оставалась по-прежнему кроткой и любящей!… Ее главной заботой была моя судьба…
Из нескольких сот франков, которые она оставляла себе на жизнь, мать сумела еще отложить кое-что. И с улыбкой гордой радости она вынула из-под подушки кошелек, в котором блестели эти последние золотые монеты, из которых каждая говорила о великой любви и тяжких лишениях.
— Возьми, — сказала она мне. — Это кровь твоей бедной матери. Эти деньги принесут тебе счастье. Но это еще не все. У меня остались драгоценности. Они здесь, в этой шкатулке. Я получила их от твоего отца, и если ты хочешь мне сделать удовольствие, то ты мне поклянешься… — нет, не надо клятвы, — что расстанешься с ними только в случае крайней необходимости; Само собою разумеется, что у меня нет долгов. Зная, что умру, я заранее сговорилась даже с новым хозяином этого дома, и тебе ничего платить не надо…
Может ли быть что-нибудь выше подобной заботливости в минуту смерти!
Когда наконец мать поняла, что наступила последняя минута, она обняла меня своими исхудавшими руками и едва слышным голосом прошептала:
— Когда ты увидишь отца, то передашь ему мой последний поцелуй…
Ее губы дотронулись до моего лба, и я услышал глубокий вздох.
Затем она упала на подушку, закрыла глаза и умерла…
Вот какой пример имел я перед глазами!
И вот что я сделал…
Полгода спустя мне казалось, что все это было дурным сном, навсегда забытым. Я снова стал любовником Изабеллы, но любовником тайным, прокрадывавшимся под насмешливые улыбки лакеев по черной лестнице и с беспокойством ждавшим часа, когда она останется одна…
Эта болезненная страсть снова схватила меня за горло мертвой хваткой.
О работе не было больше и речи. Время от времени я пачкал наскоро несколько картин, которые продавал, чтобы не умереть с голоду, а потом тратил эти деньги на букеты, которые подносил Тении.
Ее уже так звали…
Англичанин, отнявший у меня мою любовницу, быстро понял, что за отвратительное существо скрывалось под такой очаровательной оболочкой, и в отчаянии пустил себе пулю в лоб.
Кажется, его удалось возвратить к жизни…
Я не могу сказать, как я жил. Для меня не существовало ничего, кроме этой женщины! Она десять раз прогоняла меня, и тогда друзья, сочувствуя мне, старались увлечь меня в свет, надеясь, что развлечения спасут меня. Напрасно!
Я проводил ночи перед ее домом, ловя ее тень в окне.
Но ужаснее всего то, что эта женщина играла мной с отвратительным цинизмом!
Когда проходили недели, месяцы, и я начинал уже отчаиваться и, может быть, искра благоразумия начинала тлеть в моей голове, она, как бы угадывая это, снова призывала меня к себе.
То вдругпривстрече со мной она останавливалась и подзывала меня. Я подбегал, как лакей. А она со смехом уезжала дальше!
И я был почти счастлив, что она узнала меня, хотя бы для того, чтобы оскорбить.
Или вдругв моей мансарде я получал запиеку с одним словом:
«Приходи!»
И я повиновался этому зову! Она принимала меня и говорила:
— Ты еще не застрелился? Жаль, но ты такой трус, что я люблю тебя!
О, с каким адским искусством она унижала меня! С какой ловкостью она уничтожала во мне любой проблеск благородства!
Драгоценности моей матери, те, которые должны бы были быть для меня священны, я отдавал этой женщине, которая на моих глазах надевала их, чтобы ехать в театр со своим любовником!
Да, и при этом еще морщилась:
— Какие они старые! Но ничего, они мне нравятся.
Я, чувствуя отвращение, тем не менее, погружался во всю эту грязь, из которой уже не пытался выбраться.
Когда в последний раз она меня прогнала, как лакея, я долго ждал очередной ее отвратительный каприз, который бы вновь призвал меня в ее спальню, но на этот раз перерыв был слишком длинен, и мало-помалу я почувствовал такое презрение к самому себе и к ней, что решился покончить с собой…
Я шагал, я бежал к этому концу!
Падая со ступеньки на ступеньку, я все забыл: и мою любовь к труду и мои надежды…
Тогда я обратился к вину, ища в нем забвения, я пил много, но вместо того, чтобы принести облегчение, алкоголь только усиливал мои муки.
Иногда я пробовал браться за кисти, но мое воображение рождало только ужасные образы.
Нищета терзала меня. Я чувствовал все большее презрение к самому себе. На что я годился? Кому я был полезен? Об отце я не знал ничего. Мать я убил, так как она умерла из-за меня!