— Наверняка, — сказал Вертен, будучи счастлив, что не имел ничего общего с этим делом, ибо процедуры скорее всего растянутся еще на одно десятилетие и опустошат банковские счета участников тяжбы. — Брамс наверняка войдет в учебники по юриспруденции как первоклассный пример того, что завещания надо составлять вовремя.

— Брамс, естественно, оказался по другую сторону баррикад в битве романтиков, — предположил Гросс.

Краус энергично кивнул.

— Он и Ханслик были как два сапога пара. Брамс даже отдавал ему на просмотр свои сочинения еще до их исполнения. Они объединились вместе, чтобы создать музыкальную культуру Вены. Оба входили в состав комитетов, присуждавших премии, оценивавших работы молодых консерваторских музыкантов. Был один несчастный… Я забыл его фамилию, но вспомню позже. Во всяком случае, это был студент, про которого говорили, что это — истинный гений музыки. Брамс заявил, что сочинение этого юноши, симфония, просто-напросто была создана не им самим. Слишком хороша для творения рядового студента консерватории. Это разрушило карьеру молодого человека. Вскоре после этого его сняли с поезда — в горячке и лепечущим что-то насчет того, что Брамс подложил бомбу в поезд. Позже он умер в доме для умалишенных.

Краус замолчал, уставившись вверх, на клок паутины, свисавший с потолка как разлохмаченный флажок: журналист, очевидно, тщился отыскать в своей памяти забытое имя.

— Вы имеете в виду юношу по имени Ротт? — осведомился Вертен, поскольку Берта рассказала ему об этом молодом человеке, упомянутом Эммой Адлер.

— Именно его, — отозвался Краус. — Ганс Ротт. Очень кстати, адвокат.

Вертен кивнул, несколько удивленный упоминанием молодого музыканта в двух совершенно различных историях.

— В любом случае, — продолжил Краус, — Брамс не был просто или только застегнутым на все пуговицы консерватором. Он был большим другом Штрауса, вам это известно?

И Вертен, и Гросс в один голос признались, что нет.

— Да, невзирая на презрение Ханслика к музыке Штрауса, Брамс состоял в числе его преданных поклонников. Он даже оставил автограф на веере Адели Штраус. Под первыми нотами «Голубого Дуная» Брамс написал: «Увы, сочинено не Брамсом». Ему было присуще чувство юмора. Потом все эти штучки с музыкальным кодированием.

Краус взглянул на них, чтобы получить подтверждение их осведомленности, но ни Вертен, ни Гросс не имели ни малейшего представления об этом предмете.

— Приведу в качестве первого примера сочинение, написанное вместе с Шуманом, «Сонату F-A-Е», посвященную скрипачу, чей девиз был: «Frei aber einsam» — «Свободен, но одинок». Они использовали музыкальные ноты фа, ля и ми, [75] чтобы обыгрывать эту тему. Брамс позже изменил это на F-A-F, «Frei aberfroh» — «Свободен, но счастлив». Он часто включал в произведения светлые упоминания о женщинах в своей жизни, закодированные таким образом. О Кларе Шуман, [76] например, используя музыкальные темы с употреблением ноты до вместо С и ми-бемоль вместо S. Говорят, он делал то же самое для Адели Штраус. Сочетание нот ля и ми-бемоль встречается везде в его поздней музыке.

— Вы хотите сказать, что Брамс и госпожа Штраус были…

— Едва ли, — усомнился Краус. — Собственно говоря, я всегда считал выдающихся композиторов кем-то вроде евнухов или католических священников. Состоящих в браке с высоким искусством или Богом. Даже с Кларой Шуман, которая в конце концов овдовела, Брамс, по всем свидетельствам, имел лишь платонический роман. Но он был вереней до самого конца, один из самых убитых горем скорбящих на ее похоронах. Которые, кстати, состоялись менее чем за год до собственной смерти Брамса.

Краус улыбнулся своим слушателям, получая такое же удовольствие от своих воспоминаний, как Вертен и Гросс, внимавшие этим историям.

— А уж если говорить о Кларе Шуман, то тут тоже интересный кусочек из жизни Брамса. Она была его единственным доверенным лицом. Эту историю мне рассказал сам Макс Кальбек.

Вертен мысленно отметил, что речь идет о хорошо известном музыкальном критике и старинном друге Брамса, который был занят написанием монументального труда о жизни композитора.

— Кальбек поведал мне о частном письме, посланном госпоже Шуман касательно великого творения Ханслика «Прекрасное в музыке». В лицо Ханслику Брамс весь излился похвалами, но Кларе Шуман признался совсем в другом. Он нашел этот опус столь глупым, что был вынужден бросить его чтение и уповал только на то, что Ханслик не вздумает экзаменовать его по нему.

За изложением этой истории последовала минута молчания.

— Вы действительно дали нам хорошую пищу для размышлений, господин Краус.

Гросс с некоторым усилием поднялся со стула. Они просидели довольно долго, и Вертен, вставая, ощутил боль в своей правой ноге.

— Благодарю вас, Краус, — искренне сказал Вертен.

— Не стоит, — ответил журналист, поднимаясь из-за стола. — Возможность поработать для серых мозговых клеточек. Но если вы когда-нибудь доберетесь до сути этого дела, то обещайте поделиться со мной.

— Мы обязательно сделаем это, — заверил его Гросс, надевая свой котелок и быстро покидая комнату.