— Прости меня, что я пристаю к тебе со всеми этими делами, — сказал он, возвращаясь к разговору, который состоялся у них перед сном прошлым вечером. — Гросс помешался на этих новых поворотах в расследовании, и я должен признать, что он возбудил и мой интерес.

Она вновь повернулась на спину, открыв на него один глаз.

— Возбудил твой интерес? Выражение самодовольного адвоката.

Он поцеловал Берту в щеку.

— Хорошо. У меня такое ощущение, что за этим скрываются более значительные события.

— Более значительные, чем попытка убийства директора Придворной оперы? — Она широко распахнула оба глаза. — Карл, не с каждым случаем связаны заговоры и убийства в высших сферах.

— Верно.

— Хочешь сказать, что это не так? — Она вздохнула. — Ты не забыл, что Брамс умер от рака?

— Я не доктор, но хочу проконсультироваться у врача. Давай предположим, что кому-то удалось воспроизвести симптомы рака печени с помощью какого-то яда или лекарства.

Берта ничего не ответила. Вместо этого она сказала:

— Я больше не могу спать на боку.

— Тошнота?

— Да. И изжога. Почему они называют это утренними приступами? Меня это мучает круглые сутки.

— Бедняжка. — Он с сочувствием погрузил пальцы в ее волосы, но она отбросила его руку.

— Я не бедняжка. Но мое тело раньше никогда не подводило меня.

— Оно не подводит тебя, оно подготавливается для новой жизни.

— Наводя на меня такую тошноту, что я не могу есть? Если ты горой стоишь за принципы господина Дарвина, тогда должен признать, что в процессе эволюции имеется морщинка, которую надо было бы разгладить.

Несколько мгновений они лежали рядом молча.

— Я собираюсь продолжить расследование по нитям, которые связаны с консерваторским периодом Малера, — наконец нарушила тишину Берта.

— Да, пожалуйста. Я считаю это хорошей мыслью.

— Я вроде бы не просила у тебя разрешения.

Когда он промолчал, жена поспешно добавила:

— Прости меня. Все говорят, что в первые месяцы характер портится. Еще одно достижение эволюции, как я полагаю.

За завтраком они узнали, что Гросс уже встал, откушал — два яйца, сладкую булочку и две чашки кофе, согласно докладу уже с утра замотавшейся госпожи Блачки, — и отправился на утреннюю прогулку.

— Он сказал, что вернется к девяти, — сообщила повариха, внося в столовую аугартеновский [77] кофейник, тут же наполнивший помещение густым ароматом свежего кофе.

Берта выждала, пока госпожа Блачки закроет за собой дверь, и с надрывом произнесла:

— Один его запах вызывает у меня тошноту.

Вертен накинул на кофейник салфетку, пытаясь подавить распространение кофейного аромата. Через несколько минут Берте стало лучше, и они смогли обсудить распорядок на текущий день.

Вертен и Гросс запланировали побеседовать с критиком Хансликом. Похоже было на то, что многие тропки ведут к нему. Согласно информации Крауса, этот человек был заклятым врагом и Брукнера, и Штрауса. Могли ли музыкальные распри действительно привести к убийству? Вертен не знал, но краткое столкновение с критиком на похоронах Штрауса продемонстрировало бойцовский темперамент этого коротышки. Но какая связь между Хансликом и смертью Брамса? В конце концов, они были близкими друзьями.

Однако Вертен тщательно подготовился еще вчера после обеда, отправившись после их встречи с Краусом в Императорскую библиотеку. Он просмотрел обзоры Ханслика за последнее десятилетие в газете «Нойе фрайе прессе» и обнаружил, что незадолго до смерти Брамса Ханслик написал целый ряд статей о последних квинтетах маэстро для кларнета, отметив, что музыкой такой эмоциональности Брамс предал классические идеалы. Если добавить к этому рассказанную вчера Краусом историю об уничижительных суждениях Брамса о книге Ханслика — в конце концов, если эта история дошла до Крауса, то почему бы ей не достичь ушей самого Ханслика, — то это могло оказаться более чем достаточным поводом, чтобы связать Ханслика со смертью всех трех композиторов.

Ханслик не был и сторонником Малера. На удивление, учитывая позицию Малера в раннем противостоянии Вагнера — Брамса, Ханслик сначала приветствовал прибытие Малера в Вену в 1897 году. Его первые рецензии даже восхваляли приверженность композитора-дирижера букве текста, будь то Вагнер или Моцарт. Но этот энтузиазм вскоре принял уксусный привкус; в более поздних обзорах, обнаруженных Вертеном вчера, критик громил работу Малера в Придворной опере, высказывая тревогу по поводу того, что этот человек разрушал вековые традиции в своих безудержных и дурно рекомендованных претензиях на современность.

Таким образом, имелось достаточно поводов для беседы с Хансликом, не последним из них был тот, что он мог оказаться главным подозреваемым. Вертен размышлял, вспомнит ли этот человек его; в конце концов, злость совершенно овладела стариком на похоронах, ведь в перебранку втянули даже полицейского. Однако даже если Ханслик и узнает его, это, как указал Гросс, может даже быть и к лучшему, поскольку это приведет критика в замешательство и выведет из равновесия. Их благие намерения, подтвержденные князем Монтенуово, ставили их выше упреков людей из высших кругов, к коим принадлежал и Ханслик. Так что для критика создавалась щекотливая ситуация — человек, обвиненный в мелком воровстве, оказывается высоким представителем самого гофмейстера.