Шагает споро бог Гермес во мраке,

Он – проводник, и путь ему привычен.

Сновать меж двух миров – его работа,

Не в первый век усопших души водит!

За ним Орфей торопится. Однако,

Успеть за богом – сил его превыше:

Спешить придётся до седьмого пота,

Но радости печать с лица не сходит!

Аида царство позади оставив,

Выдерживая ту же очерёдность,

В ладью Харона молча погрузились.

Весло упёрлось в берег – и поплыли:

Орфей под пенье струн Аида славил,

Глаза Харона радостью сквозили.

А тень есть тень – молчание и кротость…

Стигийские собаки [44] страшно выли,

Учуяв преступление закона,

Гермес окликнул их – и замолчали.

Ладья уткнулась мягко носом в берег —

И все сошли (Орфей глядел под ноги).

И плеск воды из-под весла Харона

(Свидетельство об истинном начале

Их трудного пути, подспорье вере),

Не долго слышно было на дороге.

Вот, наконец, тропа для восхожденья

К привычному и ласковому солнцу,

Безжалостна своею крутизною,

Страшна остроконечными камнями,

Обломков не куски – нагроможденья!

Но где-то там, как узкое оконце,

Тэнара зев с красавицей весною

И тёплыми приветливыми днями.

Тёмно-лиловый сумрак подчернило

В своей утробе тесное пространство,

Из-за него здесь ничего не видно,

Наткнувшись, узнаёшь, где камня гребень.

А где-то Эвридика семенила,

О своды изорвав своё убранство…

И стало вдруг Орфею так обидно!..

И боль к душе прилипла, будто слепень.

Но вот Гермеса вёрткая фигура

Нечётко вырисовываться стала,

О!.. Было бы хоть чуточку светлее,

Чтоб видеть мог, куда поставить ногу…

Вновь посветлело, будто утро хмуро,

Или как будто поутру светало,

Иль будто что-то возгоралось, тлея…

Тэнара выход?!. Слава Зевсу – богу!!!

Манило впереди, светлея, око.

Какое счастье – путь на нет исходит!

Теперь увидеть можно тень любимой,

Достаточно всего лишь обернуться.

Что в том плохого, если он до срока

На несколько шагов свой путь воротит,

Шагнёт навстречу ей, незаменимой,

И радости слезами обольются…

«А вдруг она давным-давно отстала

(Путь слишком труден даже для мужчины),

На камне сидя, проливает слёзы

В таком невыносимо – липком мраке…»

Он вытер мокрый лоб рукой усталой.

«Не оглянусь – есть и на то причина! —

А если вдруг над ней у перевоза

Потешатся стигийские собаки?..»

От этих невесёлых рассуждений

Тревога сердце стиснула клещами.

Замедлил шаг, прислушался… Не слышно

Ни звука, ни ползвука за спиною.

«Устал я в гуще мыслей – наваждений!

Всё упиваюсь глупыми речами…

Вот повернусь к ней, что бы там ни вышло,

Мне с нею надо быть, а ей со мною!»

В тоске забывшись, он остановился

И обернулся. И с собою рядом

Увидел тень и протянул к ней руки —

Тень уплыла!.. Он закричал: – Не ве-е-рю!..

Клубился мрак и гуще становился,

А он глядел полубезумным взглядом

И всё стоял, окаменев от муки,

Переживая вновь её потерю.

Казалось, жизнь покинула Орфея:

На мраморную статую похожий,

Стоял певец у выхода Тэнара.

Вот, наконец, опять зашевелился

И сделав шаг, другой, умом трезвея,

Оставив за спиною день погожий,

Не замечая боли от удара,

К Харону-перевозчику явился.

– Перевези!.. И я пойду к Аиду

Рыдать, молить, чтоб вновь уйти с женою,

Не оставлять на этом страшном лоне

Судьбу её такую непростую!..

Но тот молчаньем выказал обиду,

Насупив брови, стал к нему спиною,

С большой досады плюнул на ладони

И прочь погнал ладью свою пустую…

Семь дней и семь ночей, душой скорбея,

Сидел певец на берегу пустынном

Во мраке вечном, без воды и пищи,

По Эвридике проливая слёзы.

А на восьмой – покинула Орфея

Его надежда, и в ущелье стылом

Певец опять тропу упрямо ищет

Туда, где солнце, где дожди и росы.

Прошло с тех грустных пор четыре года,

Но верен был по-прежнему любимой

Певец великий, не желая брака,

Не глядя на других красивых женщин.

Однажды в пробуждении природы

Весною ранней, ощущая зримо

Жену свою, Орфей беззвучно плакал,

И невысокий, вновь зазеленевший

Лесистый холм, что был зелёным домом

В счастливом прошлом, приютил, как прежде.

Подняв кифару, что у ног лежала,

Он тихо тронул золотые струны —

И таяла души его истома,

Когда повествовал природе вешней

Об Эвридике, повторив сначала

Историю любви созданий юных.

И песни той невиданная сила

Очаровала взоры дивным пеньем,

К певцу сзывая всех, кто это слышал.

Отозвалась причастностью природа:

Когорта птичья небеса затмила,

Сходились звери дикие в смиренье,

Заплакала синеющая крыша,

Река молчаньем укротила воды.

Деревья, вздрогнув, двинулись к Орфею —

Дубы, широколистые платаны,

Семейство седовласых эвкалиптов,

Малышки – ели и подростки – сосны

Столпились, от молчания немея,

Не шелохнувшись ни листвой, ни станом,

Лишь силуэты стареньких реликтов

Недвижимо оплакивали вёсны.

Но в чистый мир покоя и отрады,

Как чёрный вихрь, как в спину речки – камень,

Ворвался крик, не знающий печали,

Тимпанов звон и бестолковый хохот —

Киконские вакханки [45] , явно рады,

Что подловили голыми руками

Поющего красавца, верещали

От радости под свой ужасный грохот.

Вот первая пред ним остановилась

И замерла, с лица сметая радость:

– Да это же Орфей тот нерадивый,

Который ненавидит всё людское!

Уйди с дороги нашей, сделай милость!..

И отступила: – Фу, какая гадость

Здесь собралась!..

Подняв подол игриво,

Вернулась к вакханалии [46] . – Изгоя,

Который к девам ненависть питает,

Убить давно пора – ничуть не жалко!

Придурок!.. Недоумок!.. Что ж ты сохнешь?..

Поёшь годами лишь одной в угоду,

Себя похоронив!..

– Так он не знает,

Шарахаясь от женщин, как от палки,

Любви безумной, от которой сдохнешь

На миг, как муха, что объелась мёду!

Взмахнула тирсом [47] первая вакханка

И бросила, безумствуя, в Орфея,

Но плющ, обвивший тирс, служил защитой,

Он сохранил певца от покушенья.

Другая пышногрудая смуглянка

Схватила камень и собою всею

Швырнула с отвращеньем и обидой —

Он пал к ногам певца, как для прощенья.

Но подоспели и другие девы,

Как стая хищных птиц, учуяв жертву, —

И градом полетело всё, что было:

Каменья, тирсы, дерева обломки…

Не внемлют гласу разума от гнева,

Что послужил причиной их усердству.

Свирепствуя с неженским диким пылом,

Ругались мерзко и кричали громко.

Певец великий, обагрённый кровью,

Упал на землю, испуская душу,

Но мало было этого убийцам —

Кровавыми руками рвали тело:

– Так пропади ты со своей любовью!..

И голову в реку бросая, тут же

За ней кифару бросили: – Сгодится!..

И прочь ушли, закончив злое дело.

Волною Гебра понесло кифару,

Которая заплакала струною,

Испуганная страшным преступленьем,

И тут же стоном ей ответил берег.

А эхо гор, дань отдавая дару

Великого певца, крутой стеною

Взметнулось ввысь по каменным ступеням,

Вещая небу о большой потере.

Прочь уносило голову Орфея

С кифарой вместе в даль, где волны моря

Их приняли с тоской и почитаньем,

А остров Лесбос им подставил сушу.

И слышат люди, двинуться не смея,

Чтоб не спугнуть и не накликать горя,

Мелодии таинственной звучанье,

Которое подпитывает душу.

Певец Орфей сошёл в Аида царство

Печальной, невесомой мёртвой тенью,

Блуждая, встретил тень своей любимой —

Как песнь допел, что стыла недопетой.

Вакханок глупых низкое коварство,

Земная жизнь, кифара, песнопенье —

Всё кануло судьбой необратимой

В реку забвенья, что зовётся Летой.