— Вот и напишите, как было дело! — расцвел Кольчугин.

И я окончательно уверился в том, что Ваня ничего не рассказал про убийство. Значит, не зря я инструктировал его. Да и Кольчугина знатоком своего дела никак не назовешь: слишком топорно он работает.

— Так не было ничего! Не убивали мы никого. Нас хотели убить. Да, такое было…

— Кто хотел?

— Не знаю, какие-то люди… Они потом Ремезова убили…

— Кого, простите, убили?

— Ремезова… А разве нет?

Я нарочно смотрел на Кольчугина с растерянностью, близкой к испугу, провоцируя его на торжествующий укол в мою сторону.

— Нет, живой он! — расплылся в улыбке дознаватель.

— Что, всего лишь ранили?

— Да, всего лишь ранили…

— В больнице он?..

— Да… Кто в больнице? — спохватился капитан.

— Ремезов.

— Не знаю ничего.

— Значит, в больнице… Значит, договорились, — вслух подумал я.

— Кто в больнице? О чем договорились?

— Да паны, говорю, дерутся, а у холопов чубы трещат. Я хоть и не холоп, но мне досталось. А ты, капитан, холоп, на панов этих работаешь. Рано или поздно и тебе по самое не хочу достанется.

— Плотников, ты это, говори, да не завирайся-то! — вспылил Кольчугин. — Где ты здесь холопа видишь?

— Я бы тебе сказал, да только какой в этом толк?

Действительно, какой толк метать бисер перед се^ ей, только слова понапрасну тратить. Кольчугин лицо подневольное, что ему скажут, то он и сделает.

— Ты с хозяином своим поговори. Скажи, что я с ним встретиться хочу. Вину мы свою поняли, поэтому согласны все забыть и уехать отсюда раз и навсегда.

Увы, но я говорил об этом совершенно всерьез. Челюсть мне сломали, ливер отбили — это серьезно, но не смертельно. Я мужик и не должен падать духом от таких неприятностей. Потому и продолжил я поиски Альберта. А сейчас все гораздо более серьезно. Если Настя не даст показания в нашу пользу, то нас ждет тюрьма. Увы, у моей жены нет родственников среди заместителей министра МВД. Даже среди заместителей заместителя министра. И мои личные связи слишком слабы против обвинения в краже. Лет пять могут дать, а с учетом предвзятого к нам отношения и все десять… А еще Настя может заявить, что я ее изнасиловал. А сестрицей Аленушкой мне становиться совсем не улыбалось. Если уж тонуть, то под собственным именем…

— О каком хозяине идет речь? — возмутился Кольчугин. — Плотников, ты не забывайся!.. Ты меня слышишь, Плотников?

Я все слышал, но не отзывался. Я все сказал, и ни к чему больше слова. Кольчугин отчитается перед своим начальником, а тот передаст все своему брату, который, конечно же, догадается, о каком хозяине речь…

Ушли дождевые тучи, небо, как назло, чистое, солнце палит нещадно — душно в камере. А сыро здесь так, что капельки воды выступают на стене. И одежда у меня сырая. После полудня ощущение такое, будто находишься в парилке.

Камера старая, со сводчатым потолком. Стены каменные, массивные, темные Убрать нары, стол с табуреткой, и впечатление будет такое, как будто это темница старинного тюремного замка. Вчера ночью в дальнем углу камеры кто-то сдавленно простонал, а рано утром, открыв глаза, в густом сумраке я увидел скелет, с железным ошейником на шее. Он сидел на полу, спиной опираясь о стену, и тяжелая железная цепь тянулась от него к железному кольцу, намертво вмурованному пол. Я продрал глаза, и видение исчезло. Тогда я понял, что у меня поехала крыша.

Шестой день я в этих застенках, и ничего не происходит. Как увели меня с первого допроса, так больше никто меня никуда не вызывал. Следователь должен был предъявить мне обвинение, суд — установить меру пресечения. Мне должны были предоставить возможность позвонить жене, родным, но ничего этого не было. Такое ощущение, как будто меня похоронили заживо. Где-то неподалеку от меня содержался Иван, но я, как ни пытался, так и не смог с ним связаться…

Я сидел на нарах в позе китайского болванчика. Духота, депрессия, нервная чесотка. Казалось, еще чуть-чуть, и я снова увижу истлевший труп узника…

Но вместо этого я увидел надзирателя, который зашел ко мне в камеру с наручниками в руке. Один браслет он нацепил мне на запястье, а другим опоясал железную трубу, из которых были сварены двухъярусные нары.

— И что это такое? — тускло спросил я.

— Сейчас узнаешь, — усмехнулся старшина.

Я вдруг решил, что сейчас в камеру ворвутся двое из ларца с дубинами в руках и начнут выбивать из меня показания Но в камеру зашел всего лишь один человек. Белая рубаха на нем с коротким рукавом, галстук, черные наглаженные брюки. Но галстук он сразу стал снимать, вытягивая при этом тощую шею.

Невысокий он, щуплый, костлявый. Тонкие черты удлиненного книзу лица, острый с хищной горбинкой нос, блестящая лысина ото лба до самой макушки. Взгляд жесткий, въедливый, сила в нем чувствуется и уверенность… Худощавый он, но не тщедушный. Твердый характер в нем угадывался и сильна воля. Этот мужчина представлял собой тот тип людей, к которым, при всей их неказистости, обычно относятся со всей серьезностью. Маленький он, но в нем даже с первого взгляда чувствовалась личность — хорошая или плохая, это уже дело десятое.