Краеву, конечно, хотелось поговорить по душам. Только боялся он такой беседы. Краев начал уставать от игры в загадки-отгадки. Конечно, он уже привык жить под чужим именем, и смена личности Шрайнера на личность Перевозова сперва не вызывала особых затруднений. Но все-таки между Шрайнером и Перевозовым было значительное различие. Немец Шрайнер был обычным человеком и жил в обществе более или менее обычных людей. Краев знал про Шрайнера все – он сам придумал его. Про Перевозова он не знал ничего, и не мог узнать. Покойный Перевозов был чумником, к тому же выходцем из четвертого Врекара, где, как выяснялось, все было как-то не так…

Краеву нужно было поговорить с кем-нибудь просто, по-человечески, без боязни быть разоблаченным. Но с кем? С чумниками? Пока он еще не знал, можно ли доверять им. Не знал…

– Встретимся, Салем, – сказал он. – Поговорим. Если ты захочешь со мной говорить. Я не люблю игры в одни ворота, Салем.

Поскольку Краев, он же Перевозов, был новоприбывшим, ему предложили на выбор список жилья, в котором он мог бы поселиться. В списке было около пятидесяти квартир и отдельных домов – в аренду или на продажу. За все нужно было платить, никаких общежитий не предусматривалось. Это было несколько неожиданно для Краева – он ожидал увидеть во Врекаре нечто вроде усовершенствованного социализма. Цены на жилье показались ему чудовищными – ни один немец не потянул бы такие огромные рублевые счета. Свинство какое-то! И это они называют жить на всем готовеньком?!. Однако, когда Краев проверил карту Перевозова в банкомате и получил информацию о его счете в банке, он воспрял духом. Денег там дежало столько, что можно было жить пару лет безбедно, не ударяя пальцем о палец. Перевозов, оказывается, при жизни был богатеньким. Интересно, чем он занимался?

Конечно, Краев мог бы снять деньги и со своего немаленького счета. Это было бы честнее, чем грабить чужого человека, пусть даже покойного. Но Краев прекрасно понимал, что это невозможно – в Москве давно обнаружили его исчезновение и теперь, само собой, землю роют носом в его поисках. Стоит только номеру личной карты Краева промелькнуть в сети… Он не успеет отойти и на десять шагов, как его скрутят.

Нет уж. Свобода дороже.

Николай не слишком задумывался о последствиях своих незаконных поступков. В конце концов, он совершил первое преступление, когда воспользовался чужой картой и выдал себя за другого человека. Какая разница теперь – одним преступлением больше, одним меньше. Если они захотят наказать его, то накажут и без вины. Если захотят простить – простят.

Почему-то в Краеве жила тупая уверенность, что в тот момент, когда Давила сказал ему: "Иди и разбирайся сам", то этим выдал Краеву некую лицензию на умеренно противозаконную деятельность. Законный способ разобраться во всем был только один – стать одним из них. Стать бараном. Этот путь Краева никак не устраивал. Когда-то он отказался стать одним из избранных. Теперь избранными стали большинство жителей страны. Значит, Краев должен был присоединиться к немногим оставшимся неизбранным – к изгоям, не подающимся перевоспитанию. К чумникам.

В настоящее время Николай сидел в бюро по найму жилья седьмого Врекара и изучал цветные проспекты с фотографиями домов и комнат. Он рассеянно перелистывал уже третий альбом подряд и думал о чем угодно, только не о том, чем следовало думать. Впрочем, девушка-клерк не торопила его – она полулежала в кресле, положив ноги на журнальный столик, курила и читала книгу. Что само по себе уже было приятно после вопиющей нелюбви к чтению и курению со стороны «правильных» московских людей.

Взгляд Краева остановился на фотографии интерьера одной из квартир. Комната с гладкими стенами интенсивно-синего цвета, круглые окна, похожие на иллюминаторы, светлая мебель простых геометрических форм. Во всю стену яркой белой краской был нарисован большой пароход. Задняя часть лайнера была прорисована в гиперреалистической манере – ютовая палуба, шлюпки, шлюпбалки, шпиль, кормовой якорь, вплоть до каждой заклепки на пузатом борту. Это больше напоминало фотографию, чем картину. Количество деталей картины уменьшалось по мере перехода к средней части парохода, а в носовой части корабль и вовсе превращался в детский рисунок – корявый, но милый, с дымом-спиралью, выходящим из трубы.

Краев стоял и обалдело хлопал глазами, не мог оторвать взгляд от парохода. Этот лайнер словно двигался во времени, самим своим устройством изображая эволюцию. Только двигался он в направлении, противоположном движению каждой человеческой особи и всего сообщества людей в целом. Корабль плыл от сложного (и даже нарочито усложненного) к простому. К естественному, как детство, восприятию жизни.

Краев всмотрелся в рисунок внимательнее, пытаясь найти тонкую мембрану, которую прорывал корабль в своем переходе из сложного в простое. Но четкой границы не было. Тысячи мелких, тщательно прописанных деталей постепенно теряли свою интенсивность и множественность, превращаясь в толстые примитивные линии.

Если бы этот пароход изображал Россию, то Россия плыла задом наперед.

– Это что? – Краев постучал ногтем по картинке. – Что за квартира?

– Это? – Зеленоволосая девчонка подвинула к себе проспект, бросила быстрый взгляд на фотографию. Краеву показалось, что она немного смутилась. – А, это однокомнатная. Первый этаж, в двухэтажке, улучшенная планировка. Дом новый, кибермодерн, две тысячи пятый год постройки. Комната одна, но по размерам будь здоров – пятьдесят квадратов. Во дворе бассейн…

– Кто это нарисовал? – Краев снова ткнул пальцем в пароход. – Эту вот картину?

– Старик нарисовал, – сказала девушка. – Ну да, Старик. Он же был художником – сам и нарисовал. Он везде рисовал шизовые картины на стенах. У нас их штук двадцать в городе.

– Старик? Кто это?

– Ну, Старик. Он жил в этой самой квартире.

– Как его звали?

– Не знаю. Извини, в самом деле не знаю. Да и никто не знал, по-моему. Просто Старик. Все его так звали.

– А как он выглядел? – Краев закусил губу, пытаясь скрыть волнение. – Ты видела его?