Петр еще дважды звонил Волкогоновой, прежде чем уломал ее. Лишь вчера они окончательно обо всем договорились. Марина потребовала тройную оплату по сравнению с той, которую она получала в «Скорой помощи». Именно столько и предлагал ей Калачников ранее, и то, что она запомнила его слова, доставило ему большое удовольствие: значит, ее принципиальность была показушной, и с самого начала она готова была пойти на компромисс, принять его предложение, но меркантильно просчитывала свою выгоду. Радость Петра была злобной, мелкой, пошлой, но от этого не менее приятной. Еще Волкогонова поставила условие, что будет занята не более четырех часов в день. Получив согласие, она сразу же взяла на своей работе отпуск и поступила в полное распоряжение Калачникова.

Тем временем в телевизионной студии приглушили свет и в качестве затравки к предстоящему разговору стали показывать на большом экране дом, где проживал до своей смерти Парфутьев. Честно говоря, домик был так себе, весьма скромненький – обычное панельное жилище миллионов москвичей. После общего плана камера крупно взяла окно на девятом этаже, из которого выпал актер, а также асфальтовую дорожку с уже засохшими букетиками цветов на обочине – именно в этом месте нашли изуродованное от страшного удара о землю тело, и именно сюда продолжали наведываться почитатели.

Когда экран погас и в студии опять добавили света, ведущий программы покачал головой, словно никак не мог поверить в реальность кошмарного происшествия, словно это ему привиделось в страшном сне.

– Так что же все-таки случилось с Глебом Парфутьевым?! – с трагическими интонациями произнес Бутырский, поворачиваясь к сидевшим в центре студии гостям. – Самоубийство это или нелепая случайность? Чем жил, дышал Парфутьев в последние дни, недели перед смертью, каково было его моральное состояние? Все эти вопросы я обращаю к Юрию Малкину – коллеге и самому близкому другу Глеба.

Толстый, неприятный Малкин сразу же запыхтел, заерзал в кресле.

– Это, конечно, несчастный случай! – с ходу рубанул он, бегая по студии маленькими глазками.

Предположение о том, что Парфутьев мог наложить на себя руки, казалось ему кощунственным, оскорбительным для памяти погибшего. Всем своим видом Малкин продемонстрировал, что он не допустит злокозненных происков мерзких клеветников, прищемит их гнусные змеиные языки.

– Но ведь известно, что последние пару лет Парфутьев как актер не был востребован, – возразил Бутырский. – Он ушел из театра, да и в кино давно не снимался. Не могло ли все это надломить его психологически?

– Да, Глеб давно не снимался, – неохотно согласился Малкин, – но у него было много творческих планов.

– Каких конкретно?

– Разных. Например, он мне говорил, что начал писать сценарий.

– На какую тему?

Малкин воздел глаза в потолок, покраснел и виновато признался:

– Не помню.

– А как часто вы общались с ним?

– Ну… – пожевал губы уже совсем потный толстяк. – Я получил роли сразу в двух новых спектаклях, так что мне приходилось много репетировать, даже по выходным. Времени на что-то еще у меня практически не оставалось, но мы с Глебом регулярно созванивались.

Малкин, видимо, забыл носовой платок и утирал мокрое лицо ладонью, изящно отставляя мизинец.

– Может быть, во время этих телефонных разговоров вы заметили в нем какие-то перемены, что-то необычное? – не отставал ведущий.

– Что вы имеете в виду?

– Ну возможно, Парфутьев стал молчалив, замкнут или на что-то жаловался, был в плохом настроении? – пояснил свою мысль Бутырский.

– Наоборот! Как раз я чаще жаловался ему на свои проблемы. У меня не шла одна роль, и где-то неделю назад мы говорили об этом по телефону почти час! – воскликнул Малкин, радуясь, что вспомнил такое весомое подтверждение их регулярному общению. – Да и буквально накануне гибели Глеба мы созванивались: я потерял номер телефона одного нашего общего знакомого, и он мне его дал. Глеб был весел и сказал, что у него все в порядке, а потом даже рассказал какой-то анекдот.

Оправдывающийся Малкин всем уже прилично надоел, и ведущий решил сменить мизансцену. Скрестив руки на груди, он задумчиво пересек студию и уже из другого угла обратился к затерявшейся в кресле Талбадзе:

– Скажите, Ирина, если я не ошибаюсь, Парфутьев снялся в трех ваших фильмах, так?

– Да, – надменно подтвердила та, высоко задрав острый подбородок.

Эта надменность являлась не столько порождением плохого характера Талбадзе, сколько ее комплексов по поводу своей миниатюрности. Особенно в молодости, когда она выглядела непонятно как пробравшейся на съемочную площадку школьницей, ей трудно было заставить людей воспринимать ее всерьез, и приходилось ежесекундно самоутверждаться, вступая в конфликты с окружающими.

– Почему же в последнее время вы перестали приглашать Глеба? Почему он вообще перестал интересовать режиссеров? Впрочем, – ведущий жестом остановил Талбадзе, – прежде чем вы ответите на эти вопросы, мне бы хотелось показать несколько замечательных, всеми любимых кадров. Прошу… – обронил Бутырский куда-то в пространство.

Свет в студии опять приглушили, и на экране пошла нарезка из фильмов, в которых снимался Парфутьев. Короткими сюжетами всегда трудно передать глубину актерской работы, уровень мастерства исполнителя, поэтому, как бывает в подобных случаях, упор сделали на тех кадрах, где Глеб производил много шума: что-то кричал и яростно стрелял из автомата, рвал на груди рубашку, с кем-то дрался.