Шрифт:
— Вот он, вредитель! — провозгласил Сагайдачный. Он недолюбливал самолюбивого, с нелегким характером котельного машиниста.
На овальном мозаичном столе — рисунок к статье; все ясно…
Командир и подчиненный стояли друг против друга и молчали. По намертво сжатым губам и потемневшим глазам котельного машиниста можно было понять, что он приготовился к сопротивлению. Надо убедить, а как?
— Не ожидал от тебя, Карпухин, — мягко начал Ступнин. — Помнишь, как ты выступал на юте перед походом? Обещал быть примером для молодых моряков. Говорил красиво. Они смотрели на тебя как на образец дисциплины, порядка. Полностью доверяли тебе…
Старшина тяжело вздохнул, разжал губы, но молчал.
— И вместо всего этого ты начал портить матросов, — голос командира стал суше, строже. — Выкладывай-ка свои препараты!
— Товарищ капитан первого ранга… — Карпухин собрался с силами, — у меня нет препаратов…
— Нет? — Стакан воды, глоток. — Раздевайтесь! Снимайте робу!
Можно изловчиться и зажать «препараты», если действовать аккуратно. Но зоркий командир разгадал эту немудрую хитрость.
— Встряхните!
— Есть!
Бумаги выскользнули на пол.
— Так! Поднимите. Положите сюда, — палец указал на мозаичный столик, где лежали рисунки тропической лагуны.
— Снимите тельняшку!
Старшина покорно стянул тельняшку. Насмешливым глазам командира открылась живопись знаменитого Кирилла Фигурнова — на груди Карпухина дымил в лучах восходящего солнца двухтрубный корабль. Женщины с пышными прическами расположились на бицепсах, тронутых летним шелушением кожи. Змеи обвивали руки до самых запястий, а кисти рук клеймили верпы — якоря, сердца, пробитые стрелами. Чайка несла в клюве письмо какой-то Нюсе. На правой руке, на внутренней ее стороне, не поддававшейся загару, индеец в кожаных штанах натягивал тетиву лука, целя стрелой в подмышку.
Ступнин приказал Карпухину повернуться кругом.
На спине был изображен тральщик, окаймленный изречением:
«Мина есть тайная торпеда врагу».
— Вот, Карпухин, я и выучил всю твою грамоту. Переменить бы книжицу, а нет, приросла навечно. Всю жизнь читай только одно: «Мина есть тайная торпеда врагу». Смешно. Уныло. Понял? Уныло. Тоску наводишь! Сам как беглый каторжник, и других калечишь. Выкладывай инструменты!
Карпухин вспомнил купание в бухте Пицунда. Командир разделся; на его крепком, прекрасно развитом теле, будто живые, играли мускулы; ни следа татуировки на коже.
Карпухин вытащил из карманов пробки, тушь, баночки и положил их на стол.
— Какая пакость! Аптека чернокнижника. Одевайся! Будешь продолжать, Карпухин?
— Нет, товарищ капитан первого ранга.
— Напуган или осознал?
— Осознал…
— Верить или подождать?
— Прошу верить, товарищ капитан первого ранга.
— Ведь за такие дела списать мало… — Неподдельный испуг промелькнул в глазах старшины. — Итак, трое суток гауптвахты.
— Есть, трое суток гауптвахты, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?
— Идите, товарищ Карпухин!
Многое передумал котельный машинист, пока добрался до кубрика второй башни, где на рундучной койке корчилась от боли последняя жертва его искусства.
— Надо в лазарет, Васька, — сказал Карпухин, осмотрев его спину. — Воспаление. Кожа поднялась подушкой. Видать, помкока молоко подсунул прокисшее, бандюга.
— Нельзя в лазарет. Тебе попадет. Начнут допытываться…
— Уже попало. Отделался легко — трое суток «губы». Зато на сердце камень. Обещал бате… никогда!
Василий спустил ноги с рундука, притянул к себе Карпухина, охнул яростно:
— Спина-то не закончена! А тут, — указал на грудь, — на полдороге…
— Верно. Нет полной композиции. — Карпухин слегка отстранился. — Раз спину не отскоблить, на этом замрем, Вася.
— Современности не будет, — обескураженно бормотал Василий, — ты же сам говорил: на спине история, на груди современность…
Грустная улыбка раздвинула мясистые губы Карпухина:
— Мало ли чего. Пойдешь в библиотеку, найдешь там про современность, а эта грамота — чего она стоит? Иди-ка в лазарет, а то еще огневая разольется по всему телу. Тремя сутками тогда мне не отделаться.
V
Гауптвахта… Не ищите в ней романтики, нарушители воинских правил. Кончилось время, когда на «губе» отдыхали, болтали и резались в морского козла. Звенят ключи на кольце, как в романах Дюма, визжат кованые двери. Вооруженный часовой ведет Карпухина в длинный, глухой коридор с нумерованными камерами. Проштрафившийся кочегар входит в камеру, нисколько не располагающую к безмятежному кейфу. Решетка окна опущена — закрывает подоконник. Ни одного табурета или банки. Койки вагонного типа примкнуты к стенам и перехвачены цепью. Цепь отомкнут только к ночи. Ни матрацев, ни подушек. Забудьте о корабельном комфорте. Самый скромный кубрик в сравнении с гарнизонной гауптвахтой покажется вам царским чертогом.