Еще не ведая, что в этот миг бесповоротно решается его судьба, Карпухин тихо спросил Федю:

— Жена?

— Нет, что ты! У них живет.

Вызывающе покачивая бедрами, Серафима направилась к дому. Отлично сознавала вдовушка Сима власть своей здоровой дерзкой красоты.

Карпухин снял свою бескозырку, тряхнул волосами, густыми, как осенняя брица; все, все забыл он в эту минуту: и превратности последних дней, и гауптвахту. Душное желание затопило его. Как в полусне, следил он за смуглыми ногами с полными икрами, покрытыми персиковым пушком. Сима прошла вверх по плитам, забрызганным соляром или тавотом, мимо банок с бензином, мимо баллонов и пещеры-курятника, из которого остро пахло птичьим пометом. Внезапно и невольно в его душе поднялось глухое чувство протеста. Понятно, кабель с лампой может пригодиться, но зачем преют здесь спасательные круги с вышелушенной пробковой начинкой, кому нужны обломки весел и ржавые поручни трапов? Сколько раз Карпухину приходилось трепетать перед всевидящим комендантским оком, когда пальцы сами собой лихорадочно перещупывают ремень, рубаху, поправляют фуражку… Пушинку и ту заметит, пылинку на обуви. А тут…

Пегая лошадь лениво переминалась в оглоблях водовозной бочки. На крыше ворковали голуби. Федя прицепил к телеге ведра. Из дома вышла Серафима.

— Что же вы время проводите? — Голос у нее густой и сильный. — Ждете, что полковник на «опеле» пособлять начнет? Сегодня вам две ездки.

Лошадь легко взяла под горку; застучал булыжник под нековаными копытами. Переулок. Потом шумная улица — ее пересекли напрямик под светофором. И наконец по какому-то крутому одичавшему спуску добрались до бухты. Лошадь покорно вошла в воду и остановилась, когда легкая волна забулькала у нее под пузом. Федя взял ведро, зачерпнул морской воды и вылил в бочку на глазах ошеломленного спутника.

— Вредитель. Что ты надумал? Овощи загубишь.

— Комендант совершает недостойные поступки, а мы отвечаем гордым сопротивлением духовных сил… От его частных овощей Госплан процент не поднимает. Купайся, Карпухин!

Вернуться к стене из ракушечника, прозвенеть цепком калитки, одним махом стянуть китель и заняться «оппелем» и огородом… Что может быть выше этого блаженства?

Завистники преувеличивали значение полковничьего огорода в общем пищевом балансе страны, но значение его для самого хозяина явно недооценивали.

На небольшой террасе, обведенной с трех сторон оградой из камня, протянулись на кремнистой почве десять высоких и узких грядок. Две дуплистые абрикосины, свидетельницы отгремевших сражений, затеняли огород шатровыми своими кронами и наряду с мелкими и кислыми плодами доставляли немало хлопот. То мороз, то общий недород, а в прошлом году отягченные плодами ветви безжалостно обобрали мальчишки. Вызванная по «полундре» ищейка с поразительной быстротой навела двух сотрудников уголовного розыска на свежий след неопытных «преступников», и те уже навсегда потеряли охоту к чужим абрикосам.

Солнце еще припекало. Коменданту пришлось надеть трофейную шляпу, когда-то принадлежавшую павшему на чужбине горноальпийскому стрелку. Мойка автомобиля заняла не менее часа, зато и блестел же он! Полюбовавшись на свое детище, предмет гордости и самоуважения, полковник поманил пальцем, вымазанным в машинном масле, рыженькую девочку, сидевшую на приступках с рябеньким котом на коленях, выудил из кармана штанов размякшую карамельку и угостил девочку, присев перед ней на корточки и пощелкав языком.

— Матерь, — прокричал он, наблюдая, как девчонка справляется с конфеткой, — накрывай на стол! Я погляжу огород, посыплю голубям.

Из окна послышался ответный голос. Выскочившая на крылечко красавица в халате вытерла нос рыжей девчонке, поправила на ее макушке бантик и громко сказала:

— Не возражаете — вареники, полковник? Пиво будете?

— Давай, Сима. Попробую осилить и то, и другое! — откликнулся в ответ полковник, разбрасывая голубям корм. После этого он направился на огород. Его глазам открылась непонятная картина. Овощи будто захворали: листья подвяли, обвисли. Стебли яблочных томатов держались только на мочалках, подвязанных к аккуратно выструганным колышкам. Бабушкин присел, расставив ноги и умостив на колени животик, и пощупал землю. Палец без труда входил в не просохшую еще после вчерашней поливки почву. Зная из популярных брошюр о пользе рыхления, полковник старательно взбодрил землю сначала тяпкой, а потом руками.

Как меняется человек в домашней обстановке! Где же всем известный комендант, подтянутый и бодрый? Кто поверит, что этот пожилой человек, осторожно ступающий безжизненно белыми босыми ногами, жирный и сырой, с безволосой грудью и отвисшим брюхом — гроза тысяч (да, да, не меньше) сильных молодых мужчин! Именно к нему относится предостерегающий крик: «Покрышкин в воздухе!» Черные трусики не закрывали пупка; синие, набрякшие вены, словно черви, ползли под бледной дряблой кожей; зато лицо выражало такое удовлетворение, такую тихую и светлую радость, что не хотелось замечать ни этих подагрических ног, ни бледной кожи. Человек наконец-то дорвался до природы и, освободившись от пут условностей, стал ближе к самому себе.

Гостей перед питием и закуской полковник Бабушкин обязательно водил на огород. Надо было ахать и восхищаться. После сбивчивой лекции о растительных витаминах, засовывал в рот пальцы и свистом поднимал вертунов, затем показывал «опель», курятник и только после этого обряда приглашал к столу.

«Меня после отставки хватит не больше чем на год, — любил повторять Бабушкин. — Это мой конец. Почувствовать себя ненужным человеком, стоять в очереди за морожеными судаками — выше моих сил. Боюсь отставки».