Шрифт:
— Ревновать к мальчишке бессмысленно. Но быть олухом…
— Точнее.
— Вспомни Исторический бульвар.
Ирина вздохнула:
— Периферия, кажется, сведет меня с ума. Да, это было. Мальчишка повязался пионерским галстуком, смешил меня до упаду. Появились блюстители. Одет не по форме, пьян! Придирки. Я вынуждена была назваться, чтобы его отпустили. Так информировал тебя старый пройдоха?
— Не смей так отзываться о наших офицерах!
— Ах, брось ты манерничать! — Ирина разорвала телеграмму на мелкие кусочки. — Ты сам о них так же думаешь…
Швырнула бумажные клочки на пол, ушла обиженная. «И в самом деле, все раздули из пустяков, — окончательно решил Черкашин. — Парень пошутил, придрались. Любовники ведут себя по-другому. Верный гидальго, как называет его Ирина, даже полезен: умеет ее развлечь и стал как-то необходим в доме. Без него будет пусто…»
А пустоты Черкашин боялся больше всего. Особенно после визитов к прежней семье, после встречи с детьми, их расспросов и отчужденной ласки.
Комната заполнялась сумерками. В ванне шумели краны. Снять китель, надеть пижаму. Надо жить легче. Пока Ирина принимает ванну, можно рассчитать деньги после получки. Алименты, квартирная плата, членские взносы, питание… Купить ботинки старшему: «Папа, мне нужны ботинки…» Выстраивался столбик проклятых цифр. Зачеркивал, стирал резинкой, дописывал. Можно занять у Григория Олеговича. У тестя всегда водились деньжата, не раз выручал без отдачи. Так что же получается?
Ирина, по-видимому, не догадывалась о семейных займах. Во всяком случае, вела она себя в материальном отношении безукоризненно. Никогда не жаловалась, есть деньги — хорошо, а нет — что поделаешь? Не требовала отчета, а ведь «первая» мелко тиранила — приходилось постыдно врать, чтобы зажать сотнягу. Ирина презирала семейные сцены, взаимные упреки, казалось бы неизбежные в повседневном быту. Это достоинство, и его необходимо ценить. Мелочность претила Ирине, она умела казаться бескорыстной. Тратила деньги легко, и гораздо больше, чем он давал ей из зарплаты. Возможно, у нее были свои сбережения или ей помогал отец. Входить в подробности Черкашину не хотелось, это было не в его интересах.
Однажды Ирина сшила себе чудесное платье. В его создании участвовали и московские и местные портнихи. Ей хотелось мстить завистницам. В Доме офицеров с разрешения Михайлова и под личным руководством Тополя устраивалась вечеринка в складчину, плясали, чокались, состязались в тостах. Платье произвело большое впечатление. Французский креп-сатин, лифчик без бретелек и прочие новинки в области дамского туалета были тут же оценены молодыми корабельными жуирами. Один из них, приятель Ганецкого, увивался возле Ирины с бокалом красного «Мукузани» в руке, пока не плеснул ей на подол. Сердобольные дамы ахнули, потянулись с солонками. А она (Черкашин, вспоминая этот эпизод, обводил карандашом угнетавшую его цифру алиментов)… она выхватила бокал из рук растерявшегося юнца, отпила глоток, а остатки вина выплеснула себе на платье. Офицеры стучали в ладоши, ну а дамы поджали губы и, надо думать, еще больше возненавидели эту «выскочку».
Понемногу дурные мысли улетучивались, уступая место чувству раскаяния и благодарности.
Записная книжка спрятана. Задернута штора на окне.
— Ирина! — Черкашин приоткрыл дверь в ванную, откуда пахнуло на него теплыми парными запахами мыла и чистого женского тела. — Я, конечно, опять не прав…
Из ванной донесся ее совершенно спокойный голос:
— Подожди, голубчик. Я еще моюсь…
VII
Карпухин не мигая смотрел в одну точку — на свои рабочие ботинки, зашнурованные кожаными ремешками.
— Что хотите делайте со мной, товарищ капитан первого ранга, — не поднимая глаз, заключил кочегар свою несложную правдивую повесть. — Признался потому, что комендант не принял мер. Ждал, ждал и решился…
Подняв голову, он встретил понимание в острых коричневатых глазах командира.
— Ладно… Подумаю, Карпухин. Можешь быть свободным.
На листке голубоватой бумаги Ступнин написал:
«У меня большая победа. Если матрос сам признается в проступке, значит, он крепко верит в справедливость своего командира…»
Каждая фраза выписана тщательно, здесь и там разбросаны виньетки, а Карпухин думал, что это командир берет на карандаш его покаянную сбивчивую речь.
Дневник «Корабельные раздумья» хранился в отдельном ящике стола. Ступнин нашарил ключ между книгами, щелкнул замочком. В это время зазвонил телефон. Чей-то официальный голос (фамилию он не расслышал) «объявил комиссию». По сердцу царапнуло. Комиссия не из ряда вон выходящее событие. Сколько их приезжает! Только сегодня не к месту: идет подготовка к учениям, у всех между лопатками не просыхает, а тут — комиссия.
— Хороший признак! — успокоил его Савелий Самсонович Заботин. — Если зачастят комиссии, значит, идем в передовые.
Играли «захождение» штабному катеру. Прижимая к боку ярко-желтый на молниях портфель, Черкашин быстро поднялся на борт, обменялся приветствиями с встречающими.
— Разрешите приступить?
— Все к вашим услугам, — сказал Ступнин.
— Нас кто-то должен сопровождать…
— Мой старший помощник в вашем распоряжении.