Ганецкого слушали, внимание всех сосредоточилось на нем. Ничего не скажешь — он умеет привлечь к себе самых разных людей, найти острые темы и эффектно показать смелость своих суждений. Стажеры не только дерзки, но и впечатлительны. Разойдясь, непременно похвалят Ганецкого: «Вот думающий человек», а о нем, молчаливом и исполнительном лейтенанте Соколове, даже и не вспомнят. Мало ли бродит таких теней по кораблю, пойди различи их, все на одну колодку.

Остановив вышедшего из рубки Вадима, Ганецкий сказал:

— Сердишься, Вадик? Извини меня… Пришел к тебе расстроенный, ну чего-то бормотнул невпопад. Не вяжи каждое лыко в строку.

— Хорошо. Не буду.

— Обижаешься?

— Обидно за тебя. Ты мыслящий… но другие тоже не такие уж глупцы, чтобы не понимать твоей снисходительности.

— Завернул крепко. Запомню. На досуге освою… Ну ладно, брось хмуриться. Ведь я люблю тебя, Вадик. Мне даже твоя наивность нравится…

— Спасибо. Облагодетельствовал. Я спешу…

— Подожди, — попросил Ганецкий, — меня беспокоит… что там? Понимаешь?

— Семья?

— И она, конечно, — его смущение не казалось наигранным. — Я оставил Катю в дурном настроении. Но главное и угрожающее — на другом фланге. Я имею в виду Ирину Григорьевну… Ей, может быть, плохо. Ей, а значит, и мне…

— Катя знает о твоих похождениях. Ее, пожалуй, не удивишь.

Молния сверкнула значительно ближе. Похолодало. Впередсмотрящие на носу натянули плащи. Эсминцы глубже зарывались в волны.

Склонившийся над столом старший штурман что-то писал, шевелились худые лопатки под плотно натянутым кителем.

Молодой человек из Иркутска, офицер, управляющий тремя стволами главного калибра, почему-то мечется, не договаривает, чем-то глубоко взволнован и жаждет открыться. Возлюбленный женщины, у которой арестован отец. За что? Если арестован отец возлюбленной Бориса, значит, он не честен. А в чем? Что тревожит искушенного скептика Ганецкого?

— Я не люблю недомолвок, Борис, — голос Вадима изломался, — или ты скажешь то, что хотел мне сказать, или я начну подозревать самое плохое…

Ганецкий оглянулся. Вблизи никого не было. Корабль сурово мчался навстречу грозе. Шевелились антенны локаторов. Форштевень идущего в кильватер крейсера, построенного в том же году и на тех же верфях, могуче рассекал волны, превращая их в пену, долетавшую до стального штока носового флага.

— Хорошо. Я посвящу тебя в секрет, открытый мне в самую последнюю минуту… На берегу… Отец Ирины умер. — Борис наклонился почти к самому уху оторопевшего Вадима. — Давно умер… Человек, который арестован, жил по документам покойника… — Борис дрожал. — Вот… все… Может быть, это уже все на столе следователей… Моя фамилия… Поступит команда на антенну, загребут и…

Он не договорил. Шульц, полуобернувшись и не отрывая локтей от стола, окликнул своего помощника. Вадим ушел, ничего не ответив. Ганецкий, постояв несколько минут на мостике, спустился вниз.

Бухта Приюта. Стеной хвойный лес. Флагман повернул вправо. Эсминцы перестроились и до тех пор не угомонились, пока крейсера не бросили якоря. На горизонте зачастоколили мачты сторожевиков — верной и надежной охраны. Подводные лодки, успевшие раньше проскользнуть в бухту, стояли на рейде, густо усыпанные матросами.

На флагмане поднялись сигналы — разрешалось купаться. И боцманы, нетерпеливо ждавшие этой команды, засвистели в дудки. Теперь под музыку дудок готовилось омовение потных, прокисших тел, встреча с изумрудной лагуной бухты.

Вываливали выстрелы — так называются продольные балки с прикрепленными к ним канатными трапами Спускали шлюпки, ограждавшие место купания. Вниз головой! Набрать воздух в легкие и снова нырять, а потом саженками размять мускулы, погнать застоявшуюся кровь и, насладившись дедовским стилем, перейти на брасс или баттерфляй, заменившие саженки, овеянные сенью андреевского флага.

— Вадим, ты молчишь, — почти умолял Ганецкий.

— Здесь не время и не место.

— Только ты не вздумай кому-нибудь сказать. Слышишь?

Флагман созывал для отчета и «пропесочивания» адмиралов с черными папками под мышкой. К тяжелому кораблю с главкомовским брейд-вымпелом бурливо добирались катера с надраенными медяшками, горевшими, как лампы, с крючковыми, вытянувшимися до хруста в позвоночнике.

На деревянной палубе, неистово промытой, люди, сидевшие в шезлонгах и креслах за боржомом и дымком дорогих сигарет, заранее распределили пироги и пышки, синяки и шишки. При каждом разборе неизменно повторялась анекдотическая история с майором, прослужившим в армии двадцать лет, бравшим на маневрах одну и ту же горку, и все время с ошибками. Адмиралы в шезлонгах готовились отправиться на берег, окунуться, подышать хвоей реликтового леса и потом в одной из заранее намеченных рыбачьих хижин отдать должное жареной скумбрии и чудесному вину, добытому из темного винограда, любимому питию понтийского царя Митридата.