— Расскажи-ка лучше, как тебя гоняли, — выкрикнул кто-то из задних рядов, — а то, гляди, вышла выносить благодарности!

И этот незрелый выкрик вернул женщине самообладание, голос ее окреп, глаза наконец-то увидели лица сидящих.

— Зачем? — спросила она твердо. — Я на своем сердце все пережила. Зачем всех расстраивать?

— Его надо перековать на все четыре, а ты его заслоняешь!

Все догадались, кого имеет в виду неказистый расхлюстанный парень, недавно объявившийся в артели. Про него говорили: «Вот-вот с буфера сорвался», «Не успел онучи завернуть».

— Если крыша течет, разве дом жгут? — Матрена Ильинична сурово всматривалась в многоликую толпу. — Починят крышу и дальше живут.

— Правильно отметила, ей-ей… — Кислов обернулся к Талалаю. — Если крыша течет, дом не жгут… — И когда Матрена Ильинична растерянно поклонилась президиуму и собралась уходить, не зная куда, он задержал ее, усадил рядом с собой. Пустота, возникшая в сердце вдовы, заполнилась хорошим чувством, лицо ее посветлело.

— Сейчас она налепит благодарностей, Михаил Тимофеевич, — шепнул Латышев, — отстранил бы ты ее.

— Пусть лепит, заслужили…

Пообок от трибуны стоял Кульжин, тихий, примерный механизатор. Редко кто слышал от него жалобы, хотя изувеченная правая рука давала знать у штурвала, особенно при регулировке тяжелого приспособления для уборки подсолнуха. Он стеснительно говорил о плохих заработках при ремонте:

— Зерно есть, а одеться, обуться? Наряды выписывают после, когда сделаешь. Не знаешь, за что работаешь.

— Отсталые настроения! — громогласно объявил Овчина. — Тебе, может, еще путевку хочется вокруг Европы?

— Обернулись же к человеку. Повестка такая. Я — человек… — Кульжин хотел еще что-то добавить, но только отмахнулся и неловко, под общий хохот сполз задом со сцены.

— Первый бузотер отчитался. — Латышев зло вымарал его из списка. — Собрание правильно реагирует на отсталые настроения.

Слово предоставили Копко.

Прения как будто входили в проверенное русло. Латышев заметно приободрился. Копко — застрельщик субботников по строительству общежития на ферме. Парень из солидной колхозной семьи, без подвоха, недавно принят кандидатом в члены партии — учись, прислушивайся к старшим товарищам, достойно готовь себя стать в их ряды.

— Гриша, только покороче, — мягко предупредил его Латышев.

— Покороче можно о себе, а я о других…

Ответ на реплику насторожил Латышева, а в притихшем зале уже звонко рвался взбудораженный голос молодого тракториста:

— Как-то больно шибко свергли со сцены Кульжина. А он ценное начал. У нас, если начистоту, что-то все чаще слышно: «Давай, давай». Извиняюсь, товарищ Латышев, стреляю под ваше яблочко, а вот хочу спросить: как тебе это «давай, давай» достается и сколько оно тянет? Об этом сугубый молчок… Мне с моим напарником тоже хочется в коммунизм не на своих двоих войти, а на тракторе. Механизаторы мы… естественно. А у нас под седлом эмтээсовский ископаемый фыркун, «Универсал». Но ископаемый, к примеру, клык мамонта лежит себе и лежит спокойно, а фыркун ремонта требует. Зимой другой месяц по тридцатке выпишут. Я холостой… — Григорий отыскал глазами влекущее личико Анечки Тумак, — пока еще холостой. А как женатым? — Копко вдруг стал строже, ноздри его подрагивали от сдерживаемого возбуждения. — Мой напарник за два года для себя, кроме сапог, купил две рубахи и по мелочи — носки, платочки. Потому что детей четверо. За хибару — тридцать пять, костра — тридцатка тонна. Жена болеет, работать в поле не может. Нужно мыла, спичек, детишкам обувь. Можно бы с грехом пополам — там взял, там не отдал — сколотить деньжат на корову, но вопрос: чем кормить? Земли под окна распахали, выгона нет. Соломы и той не дают…

— Гришка, повторяешься! — крикнул Овчина.

— Корма дали, — сказал Латышев веско, обращаясь к залу, но его не поддержали.

— Дали? — резко переспросил Копко. — Когда я писал заявление в партию, то указал: буду правдивый, честный. Вот и говорю всем честно и правдиво: стоило Архипенко поднять вопрос… чтобы колхозникам перебиться, как вы, товарищ Латышев, взяли кнутик и отстегали Архипенко.

— Время истекло, — Латышев позвонил, и Копко ушел под аплодисменты.

— Развязать собственнические инстинкты пара пустяков, — сказал Латышев Кислову, — пара демагогов — и все. А держать в узде труднее…

— Хоть замундштучивай, — буркнул Камышев. — А то закусят трензеля, разнесут.

— Вместе с тобой, Михаил Тимофеевич. Можешь полюбоваться на следы анархии…

На трибуну без вызова замешкавшегося председателя вместо заранее объявленного Овчины бойко поднималась доярка Пелагея. На колокольчик она меньше всего обращала внимание, да и на президиум также, а сразу обратилась к тем, кто сидел в зале:

— Гриша! Я продолжу. Про это самое «давай, давай». Я поняла так тебя: душевней надо подходить к человеку. Можно не дать и обрадовать, а можно дать свысока, и уйдешь с железной обидой. Петро! Я против тебя виноватая, костила тебя, а ты за всех вступился. Выходит, не зря на море учили ни тучи, ни грома не бояться… Ведь тебе же вину приписали. Иван Сергеевич, поглядите в свой блокнотик. Это Петька Архипенко развязал… «частнособственнические инстинкты». — Она засмеялась всем белозубым сочным ртом. — Правильные слова пошли с твоей легкой руки.