– Знаете, вам не о чем жалеть, я уверен, что профессия учителя намного полезнее для общества любой другой.

– Даже геолога?

– Даже, - не колеблясь, подтвердил он. – Ну, а если вдруг, предположим вполне вероятное, появится в городе ещё какой-нибудь замечательный человек из дальних краёв, вроде меня, - Иван Всеволодович сделал многозначительную паузу, - и вы встретитесь и нечаянно полюбите друг друга, и он позовёт вас, поедете с ним?

Вера опять повернулась к нему всем телом, словно показывая, что готова к открытому честному разговору, и внимательно вглядывалась затемнёнными зрачками в его заинтересованно ожидающие глаза, обдумывая нелёгкий ответ.

– Поеду, - сказала глухо, негромко, и ответ её, он чувствовал, вырвался из самых глубин затаившейся души.

– Не побоитесь уехать от устоявшейся жизни и любимой работы? – нещадно пытал иезуит.

Она не замедлила с подтверждением:

– Уеду.

Как бы он хотел услышать это от той, что затерялась где-то на севере.

– А если там, в его далёких краях, не будет возможности работать по профессии, тогда как?

Глаза её потемнели ещё больше, а черты лица словно затвердели, только на щеках появились розовые пятна.

– Что ж, - Вера неожиданно расслабилась, видимо, окончательно решив свою судьбу, даже улыбнулась, и в тёмных зрачках появились живые просветы. – Тогда у меня останется самая главная женская профессия.

– Это какая? – не догадался мужик.

– Жены, матери и домохозяйки.

«А у той эта профессия в загоне», - тут же огорчённо подумал Иван Всеволодович. Вера совсем ожила, а он совсем смялся, сообразив вдруг, что она, может быть, воспринимает его пытки напрямую. Как-то надо осторожно разубедить её, что новый замечательный человек - не он, Иван Всеволодович, но ничего не придумал, как замолчать. Хорошо, что прозвенел звонок, и стали возвращаться зрители.

Второе действие смотрели, максимально отдалившись друг от друга. Он злился и на неё за пионерское прямодушие, и на себя за то, что бездумно подарил надежду и тут же отобрал. Балда стоеросовая, гад щитомордный! Она, конечно, ждала ясного конкретного завершения непонятного короткого разговора с понятными намёками, но не дождалась и всё поняла.

И на сцене всё пошло наперекосяк. Сначала молодые выжили тёщу-мать, но, не справившись с бытом, винясь, позвали назад, а та на всякий случай, по сценарию Ивана Всеволодовича, приволокла любовника, оказавшегося лодырем и пьяницей, и трое, объединившись в новый союз, с трудом изгнали приживалу и зажили в мире и согласии вопреки реалиям. Абракадабра! Иван Всеволодович не смеялся, а Вера долго розовела.

В переполненном автобусе их так прижали друг к другу, что он, как ни старался, не мог отсоединиться или хотя бы встать боком. А Вера не оказывала никакого сопротивления, безучастно глядя в тёмное окно как в своё будущее. С автобуса домой шли всю дорогу молча, уже у самого её дома, забыв о пари, остановились для прощания, и он, чтобы как-то заработать кроху алиби, взял её за локти и попытался притянуть к себе, но тут же был остановлен коротким ударом в поддых:

– Вы когда уезжаете?

– Завтра, - не задумываясь, ответил он.

– Тогда – зачем? – Она отняла руки. – Счастливого пути! – и быстрым шагом, не оборачиваясь, почти побежала в дом. Стукнула входная дверь и – всё! Иван Всеволодович вытер ладонью пот со лба и медленно, кляня себя на каждом шагу и за ту, и за эту, побрёл в свой дом, ожидая выволочки от матери и за Веру, и за внезапный отъезд. Скорее бы!

Ему повезло: по подсказке отца ранним тёмным утром он доехал на скоростной электричке до Воронежа, а там сразу же, без промедления, удалось подсесть на фирменный скоростной. И вот он уже поздним вечером в Москве, стоит на краю знакомого тротуара и, как тогда, провожает взглядом беспрерывный и бесконечный поток автомобильных огней. Только дождя не было, и никто не остановился. Прождав минут пять, пошёл на метро, добрался до аэровокзала, а оттуда – в Домодедово. Билетов на ближайшие ночные рейсы не было, но ему опять повезло: только хотел взять билет на следующий день, как к стойке подбежал запыхавшийся мужик и попросился, выразительно проведя ребром ладони по шее, срочно, вне очереди сдать билет до Владивостока. Этот билет и достался везунчику Ивану Всеволодовичу. «Судьба», - решил он, - «она тоже торопит выбраться отсюда, заняться делом и забыть про отпускные соблазны».

До вылета оставалось ещё почти два часа. Пошатавшись бездумно по замершему залу ожидания и понаблюдав, как пацан с вскриками удовольствия расстреливает вражеские самолёты на игровом автомате, набрёл на почтовый киоск и, поразмышляв с минуту, приобрёл конверт и пару листов писчей бумаги. Тут же, недалеко, оказался и удобный столик.

«Ещё раз здравствуйте, Мария Сергеевна. Позволю себе ещё раз и, наверное, в последний потревожить ваше внимание» - начал сразу и за здравие, и за упокой. В последний ли? Ладно, там видно будет. – «И поскольку это письмо последнее, то не буду рассусоливать и темнить, а скажу прямо: я вас люблю!» - и опять приостановился: любит ли или растравливает мужскую блажь? Любит, иначе не тянуло бы так жилы и нервы, не саднило отравленный разум. Она-то, пожалуй, лучше знает, тоньше чувствует, может, поэтому и вертит хвостом? – «Если бы перед вашим отъездом мы встретились, то обязательно бы признался, надеясь и не надеясь на взаимность. И пусть бы надежда не оправдалась, зато душа нашла бы облегчение. Но вы не дали мне такой возможности, отказав во встрече. Ну, а если бы я услышал «да», то стал бы самым счастливым человеком на свете. И не беда, вернее – терпимая беда, что нам не суждено было бы быть постоянно вместе, можно было бы встречаться и наездами друг к другу. Я бы вам приносил кофе в постель и обязательно свозил бы на охоту и рыбалку, показал тайгу во всей красе и море во всём величии. Может быть, они бы вам так понравились, что… Но нет, вряд ли вы захотите уехать из Москвы», - Вера, вон, согласилась, - «вряд ли захотите оставить театр, и для меня тяжко бросить геологию и тайгу, и для меня нет в Москве места такого, чтобы не зачахнуть затолканным и обруганным почём зря. Когда-нибудь мы, наверное, пожалеем об этом, а пока – немыслимо, невозможно. Что ж, для меня хватило бы и того, что где-то, пусть и далеко, есть очень близкий человек, который тебя понимает, дорожит тобой и является для тебя интеллектуальным локомотивом, разумным беспристрастным критиком и вдохновителем в работе и творчестве. И расстояние для этого не помеха. Вы такая, и я такой. Я верю, я знаю. Вы не из безынициативных, инертных, иждивенческих женщин, что так часто встречаются в жёнах, да и мне эти черты не свойственны, так что поладили бы. Но вы не захотели, и мне горько и обидно за вас, за то, что не решились сказать в лоб: вали, мол, подальше, таёжный бродяга, ты мне – не пара». – Он опять прервался, задумавшись над внезапно пришедшей ядовитой мыслью: может быть, он придумал её такую? И всё больше обожествлял, подгонял под свои мерки? Может быть, судьба права? Они же почти не виделись и толком, по-серьёзному, не разговаривали, а надо же – защемило и душу, и сердечко. Он взял исписанную страничку в руку и хотел смять и выбросить, но сдержал порыв – пусть читает, всё равно больше не увидимся и не услышимся. – «Собственно и писать-то больше не о чем, главное я сказал: я вас люблю! – с тем и милуйте или кляните. Только знайте: если вдруг вам станет тяжело, нестерпимо тяжко, сообщите далёкому другу, и он без промедления придёт на помощь, какая бы она ни потребовалась. С тем и остаюсь, ваш Иоанн сын Всеволодов. P. S. Через час я буду в воздухе, а завтра», - поставил число, - «дома».

Через час он сидел в боковом кресле удобного «Боинга», можно вытянуть в проход ноги и наслаждаться безмятежным покоем. За иллюминатором сияло девственной голубизной ясное небо, как у них весной, внизу медленно проплывали волнистые белым-белые облака, стерильно чистые, как у них первые снега, а в облачных просветах виднелись тёмно-жёлто-буро-зелёные гористые и низменные массивы бескрайней Сибири, изрезанные бело-сизыми серебристыми реками, и была первозданная природа прекраснее любой Москвы. Настроение стало сверхзамечательным: он снова один и свободен. Можно и всхрапнуть всласть, очистив мозги от всякой любовной плесени.