Жунид был старшим и, как издавна повелось у горцев, самым уважаемым в семье. Его примеру следовали остальные, к его советам прислушивались. Но положением своим он никогда не злоупотреблял.

Отец Жунида, потомственный коневод, весь свей век трудился и воспитал детей в духе несложной, но справедли­вой морали, которая вся умещалась в рамки мудрой посло­вицы: «Береги честь смолоду».

Постигнув уже при Советской власти азы грамоты, Ха-лид Шукаев видел честь и славу своих детей в ученье. И всех сумел «вывести в люди». Среди братьев и сестер Жунида были врач, учительница, агроном. А младшие еще учились в горо­де — в ЛУГе, как называли тогда Ленинский учебный горо­док. Сейчас старики, скорее всего, жили одни: из писем отца Жунид знал, что одна из сестер в командировке, а другая приезжает только, на каникулы, она учительница и живет с мужем в другом селении.

... Прежде чем выехать на шоссе, они остановились воз­ле старенького кирпичного здания вокзала, где оставили свои немудреные пожитки. Приезжая домой, Шукаев никогда не забывал о подарках. Отцу — четверть хлебной водки, к кото­рой он не то чтобы имел особое пристрастие, но предпочи­тал всем иным напиткам, исключая разве что медовую кабар­динскую махсыму, матери — большой флакон одеколона и шерстяной платок, сестрам — отрезы на платья, брату — городские туфли, книги и недавно появившуюся в продаже, но еще дефицитную наливную ручку. Словом, никто не был забыт.

— Волнуешься? — участливо спросил Дараев, когда, про­ехав по обсаженной тополями дороге к мосту, они поверну­ ли на проселок.

— Понимаешь,— простодушно ответил Жунид.— Каждый раз, как приезжаю,— волнуюсь... Мать уже немолода... да и отец тоже. Хотя оба они крепкие, на здоровье не жалуются...

Дараев вздохнул с затаенной завистью. Жунид тотчас же понял состояние своего товарища, который вырос без роди­телей, и сконфуженно сказал:

— Они тебе понравятся, вот увидишь.

... Селение было небольшое, дворов на сто или чуть боль­ше. Машина остановилась возле чисто выбеленного домика с навесом, разделенного на две половины. В левой жили ста­рики, в правой — молодые и гости, в которых у Халида Шукаева никогда не было недостатка. Недаром старик любил повторять, добродушно усмехаясь в усы: «Если у тебя нет гостей, плоха твоя судьба».

Вокруг дома тянулась изгородь из жердей акации. В глу­бине двора стояли коровник, курятник и небольшой плете­ный ду [30] под кукурузу.

На шум мотора вышел высокий худой старик в черкеске и коричневой барашковой папахе. Он сразу узнал сынй, но не бросился, всплеснув руками, ему навстречу, как ожидал Ва­дим, наблюдая их встречу, а остановился, исполненный достоинства, поджидая, пока подойдет сын. Они обменялись сдер­жанным рукопожатием, и Жунид тотчас же обернулся, подо­звав Вадима и шофера и представляя их отцу.

Халид поклонился и протянул Дараеву руку.

— Салам алейкум, дорогой гость,— с едва уловимым ка­бардинским акцентом сказал он.— Мой дом — твой дом, друг моего сына — мой друг.— Потом пожал руку шоферу и при­гласил всех в комнату.

Здороваясь и глядя в глаза старика, Вадим все понял. Внешняя холодность встречи вовсе не означала, что отец не­доволен приездом сына. В глазах у Халида блеснули слезы радости. Но, верный стародавним кабардинским обычаям, он не должен был обнаруживать своих чувств при посторонних. То же самое повторилось и в доме, когда появилась мать. Она подавила светящуюся в глазах нежность к сыну и только не­надолго прижалась седой головой к грубому сукну его пальто. И тут же смущенно отпрянула, бросив извиняющийся взгляд на мужа.

Когда закончилась веселая церемония раздачи подарков, прерываемая восклицаниями и одобрительными возгласами, мать исчезла на кухню стряпать, а мужчины уселись в комна­те на тахте и на стульях — вести свой мужской разговор. Хозяин из уважения к гостям говорил по-русски, ни разу не позволив себе перейти на кабардинский язык.

Из младших Шукаевых дома оказался только Аубекир, колхозный агроном, очень похожий на старшего брата, разве что немного плотнее его.

Кунацкая, в которой они сидели, была обставлена просто, но уютно. У стены — тахта, над ней — ковер, увешанный ору­жием, в углу, у небольшого окна, до половины задернутого белой занавеской,— шкаф для посуды, этажерка с книгами и журналами, над ней — круглый черный репродуктор, посреди­не комнаты — прямоугольный стол и венские стулья.

Говорили об урожае, о том, что нынче хорошо уродила кукуруза, о стаях лошадей, которых выращивает местный ко­незавод, о ценах на рынке, о пуске гидроэлектростанции в Тамбуково.

А потом последовало угощение. Да какое! Вадим Дараев еще ни разу в своей жизни столько не ел и не пил. Между прочим, он впервые попробовал гедлибже [31] и пришел в восторг от этого «гениального», как он выразился, изобретения кабар­динской кухни.

Запомнился ему и торжественный ритуал в конце пир­шества, когда тамада [32] (конечно, им был Халид) встал и при­нялся священнодействовать над блюдом с только что подан­ной к столу бараньей головой. По неписаным застольным законам голову следовало разделать таким образом, чтобы каждый из гостей получил свой кусок с добрым и непремен­но символическим словесным напутствием от тамады. Напут­ствие это никак невозможно было приготовить заранее или заучить на все случаи жизни. Никогда ведь не знаешь, кто сегодня придет к тебе в гости. А то, что уместно сказать одному, совсем нелепо может прозвучать для другого. И в обязанности тамады входило умение импровизировать.