Волосатые руки Парамона сжались в кулаки. Агап торопливо схватил кусок домашней колбасы и при­нялся очищать с нее шкурку.

— Та-а-к,— медленно произнес Унароков, обведя глаза­ми всех. Взгляд его остановился на Мустафе, который, каза­лось, ждал этого.

— Видишь? — продолжал ротмистр.— Они все понима­ют не хуже меня. Попасть в КПЗ к этому Шукаеву, конеч­но, недолго. Но вот не завалить своих товарищей — это уже другое. А наш Газиз, по-моему, всегда очень любил собствен­ную персону...

— И не очень любил всех нас...— вставил Буеверов.

— Вот именно. Кроме того, он умен и хитер.

— Даже слишком умен,— прохрипел Тау злобно.— Ста­вил себя паханом..

Асфар потемнел и сжал кулак.

— Я держал его крепко! Но я знал, что ему нельзя да­вать воли... Такие умники, воображающие, что они лучше всех, и становятся...

— Подлюками,— закончил Феофан третий.— Вон-да! Давайте выпьем!

— Заткнись! — гаркнул Асфар, понемногу распаляясь,— Так вот, я спрашиваю всех...— Он сделал паузу.— Можем мы верить, что Газиз будет молчать?..

— Прости, Асфар,— не утерпел Буеверов.— А как его взяли? Что имеет на него Шукаев?

— Они устроили ему шмон [22] и нашли тот чертов мешок,— с готовностью ответил Мустафа.

— Тогда — хана,— заключил Буеверов.— Газиз может продать...

— Продаст, как пить дать,— добавил Феофан третий.— Газиз это...

— Все,— прервал его ротмистр.— Подрываем в Абха­зию через несколько дней. Хахан будет знать, как поведет себя Газиз. Значит, узнаем и мы, и, если он...

Унароков выразительно чиркнул ребром ладони себе по шее.

— Петрович, палатки и джутовую веревку берешь? — спросил он Буеверова.

— Опасно,— покачал тот головой.— Очень уж близко этот лубзавод. Ну да, чем черт не шутит

— А тугрики?

— Сегодня дам. За мной не пропадет.

— Ну, теперь выпьем. Наливай, Феофан! — скомандовал ротмистр.

— Вон-да! — удовлетворенно крякнул атаман. Парамон услужливо пододвинул к нему бутылку

... Вскоре возвратились женщины, и пир продолжался. Невесело было одному Мустафе, который, видно, единствен­ный из всех был по-настоящему привязан к Газизу Дзыбову Он сидел молча, тупо уставившись в стол и без конца пил.

Захмелевший Феофан, с интересом разглядывавший изу­родованное ухо Тау, не удержался от бестактного вопроса.

— Где это ты, кореш, вон-да, потерял это? Круглое скуластое лицо Тау стало кирпичным.

— А какое твое собачье дело, таборник? Асфару захотелось потешиться:

— Не скромничай, Тау. Расскажи братве эту забавную историю.

Одноухий метнул в ротмистра тяжелый взгляд, но сей­час же опустил глаза.

— Ладно. Раз пахан просит... Давно это было. В нашем ауле невзлюбил меня мулла. Гнида паршивая...

— Ближе к делу, Тау,— подзадоривал Унароков.

— Ну вот. Поймал он меня однажды во дворе мечети... А с ним два сохсты [23] из медресе были. Оба здоровые буйволы... И спрашивает меня эфенди: «Ты, говорит, сукин сын, призна­ешь пророка Мухаммеда?» — «Признаю»,— сказал я ему.— «Значит, будешь говорить правду?». Заставил он меня поклясть­ся священной чернотой Корана. А потом спрашивает: «В Моз­доке был у православных кабардинцев?» — «Был»,— говорю... Ну, пришлось сказать, что церковь их я пограбил. Днем моле­бен слушал, высматривал, как внутрь церкви пробраться, а ночью обворовал. Два здоровенных ковра наколол, серебряное кадило и крест золотой... Стал он требовать долю. Забор во­круг мечети, говорит, сделать надо. А у меня уже несколько дней как ни копейки не было: прокутил все. Ополоумел мул­ла...

Тау сжал волосатый кулак и стукнул по столу. Задребез­жала посада.

— Ну? — насмешливо сказал Асфар.,

— Схватили они меня, сохсты эти, а мулла своими крюч­коватыми когтями давай мне ухо крутить. «Это тебе, говорит, за то, что аллаха забыл, молитву гяуров у них в чилисе [24] слу­шал! На мечеть пожалел!» И так он мне ногтями изорвал ухо, что с месяц потом не заживало: загнило, почернело, и кусок отвалился совсем... Ну да я припомнил ему потом аллаха... Пят­надцать лет как он кормит червей на том свете...

Тау замолчал и залпом выпил полный стакан, так посмот­рев на цыгана, что у того на весь вечер отпала охота приста­вать с расспросами к одноухому.

Асфар раскатисто хохотал.

... Часу во втором ночи, когда Мустафа уже валялся под столом, а ротмистр лез целоваться к Рите, несмотря на робкие протесты тоже изрядно осоловевшего Феофана, в заднюю дверь «Оленя» раздались три коротких удара.

Буеверов предостерегающе поднял палец. Все замолчали.

— Кто-то из наших?! — полувопросительно произнес Ас­фар.— Кто еще знает наш стук, Петрович?