Мимо окна промелькнула батарея отопления и провалилась в сугроб. А вслед за ней заложил крутой вираж лист шифера, едва не разбив стекло. Ударился плашмя о дорогу и, растрескавшись, осыпал осколками приватизаторов.

Немощный старик, скользя подшитыми валенками по обледеневшей дороге, пытался тащить самодельные санки. Но силенок едва хватало на то, чтобы отрывать от земли громадные самокатные пимы. Деревянные полозья скрипели и трещали под тяжестью добычи: чугунная ванна, в ней — две батареи, сверху — рама, поперек — половые доски. Концы их расщеплены. Видно, выдирались в спешке. Старушка-воробышек подталкивает сани сзади. Груз плохо закреплен и рассыпается, застопорив проезд. Деда ругают спешащие соседи, объезжая место аварии по сугробу, дед ругает старуху. Ему непременно хочется сделать еще один рейс к ничейным руинам. В этом нищем, одержимом жадностью старом хрене с печальным удивлением Козлов узнал Парамонова — знаменитого некогда в Степноморске актера народного театра, механика машиносчетной станции. Он играл лирических героев — передовиков производства, по которым сходили с ума девушки. Удивительное насекомое — человек!

Мимо на красных мохнатых лошадках, запряженных в розвальни, привидениями из другой эпохи проносились жители окрестных деревень и аулов с трофеями павшего города. Вереницей тянулся пугачевский обоз в просвет между брошенных и разграбленных домов, туда, где за синей дымкой кладбищенской рощи призрачно белел элеватор. Грандиозное строение, ныне также разворовываемое. Его видно за сорок верст. Покруче египетских пирамид. И такое же теперь бесполезное. Местный небоскреб. Точнее, недоскреб. Незавершенка. Последний объект Козлова.

Да, много, много всего понастроили. Долго еще будут ломать и растаскивать.

Угрюмо смотрел Козлов из окна умирающего дома на убогую, разграбленную свою родину. Серые шиферные крыши, мерзлые котяхи на обледеневших дорогах, обломанные деревья, некрасивые люди вызывали невыносимую тоску по красоте.

Поэты и философы рождаются на свалках.

Налюбовавшись азартом массового мародерства, Козлов принес из спальни несколько полешек березовых дров. Ободрал бересту, настругал ножом щепы. Разжег буржуйку и стал ждать, когда в комнате потеплеет. Последний житель мертвого города мрачно размышлял, отчего так долго тянется самый короткий месяц в году. Еще вчера он думал, что хуже уже ничего не случится. И вот прошла ночь. А что будет завтра? Дом без крыши долго не стоит. И как пережить тоску, которая затопит дом, когда разойдутся по своим заасфальтным хижинам уставшие грабить дармовое добро оторвановцы, а по темным развалинам микрорайона зашуршит февральская метель. Он вспомнил дикое поле на месте, которое сейчас занимает черная дыра библиотеки, и Грача, увиденного через объектив нивелира — с белой рейкой в красных и черных полосках. Грач стоит вверх ногами, вниз головой над пугающей пустотой неба. Нивелир не врал. Грач гордо носил рейку, а он — связку колышков и топор. И топали они по планете, заросшей полынью и ковылем, вниз головой, смешно подпрыгивая, как намагниченные, на каждом шагу. Работа в геодезической партии была мистическим занятием. Там, где они вбивали колышки, потом вырастали, как грибы, дома. Они, пацаны, строили этот город, словно сея споры многоэтажных грибов…

В тот год Козлов переболел жестоким приступом ностальгии. Реку перегородили плотиной, и Ильинка, словно Атлантида детства, погрузилась на дно Степного моря. Конечно, конечно — водохранилища. Но в то время любили давать прозаическим объектам романтические имена. Воды сомкнулись над родительским домом, школой, речными заводями, грибными лесами, вишарниками. И не было дня, чтобы с тоской, разрывающей душу, он не вспоминал любимые закоулки, плетни и огороды, заветные места — старицы, острова на реке, друзей, живших на их краю. Если человек уезжает навсегда, это все равно что он умер… Они всей семьей переехали в строящийся город и погрузились в веселую суматоху стройки. Ее шум глушил ностальгию. Стройка была комсомольско-молодежной. Но комсомольско-молодежной она была лишь наполовину. Самый романтический объект — плотину — к досаде добровольцев, строили проворовавшиеся бухгалтеры, водители, совершившие неумышленные наезды на пешеходов, злостные хулиганы и другие правонарушители. Трудно сейчас передать его молодое тщеславие: они с Грачом были единственными мальчишками, которым дозволялось входить на запретную территорию. Хотя ничего запретного там не было. Такие же люди. Такая же стройка. Вспомнил он мордастого зэка, который всякий раз просил принести ему баночку черной ваксы. Украдкой передавая контрабанду, Козлов с удивлением смотрел на нечищеные сапоги нового друга, теряясь в догадках, сколько же у него пар обуви. Но однажды его просветили, сообщив рецепт, как при помощи куска серого хлеба извлечь из ваксы спирт.

В дверь постучали.

Дико было слышать вкрадчивый, интеллигентный звук в разоряемом доме.

На пороге стоял бледный отрок. Весь в черном. Без перчаток. Черная сумка через правое плечо и электрогитара в черном футляре — через левое. Черная шапочка натянута до бровей. Не по сезону легкие черные полуботинки с тупыми носами. По лицу не определишь, где у человека больше родственников — в Азии или в Европе. Его можно было бы назвать обаятельно некрасивым, если бы не глаза неопределенного цвета, в которых тускло тлел усталый цинизм пожилого уголовника.

— Ты откуда такой жаркий?

Парнишка откашлялся в кулак, с некоторым испугом оглядывая убогое жилище звероподобного хозяина. Больше всего его поразил запах — резкий, неприятный.

— Из Алма-Аты, — сказал он простуженным голосом.

— А что — поезда еще ходят? — мрачно удивился Козлов и пригласил: — Присаживайся к огню, оттаивай.

Парнишка поискал глазами, куда бы поставить вещи: пол был не очень чист. На стене в темном пятне, оставшемся от одежного шкафа, висел велосипед, из-за простоты конструкции прозванный колхозником. Весь в летней пыли. В углу стояли лом, кайло, совковая и штыковая лопаты. И железо, и кленовые черенки в наплывах смерзшейся глины. Чуть поодаль — хорошо тронутый ржавчиной ледобур. Он повесил гитару на гвоздь, оставшийся от уворованного зеркала, а сумку после недолгого колебания поставил на единственный в квартире табурет, после чего присел на чурбан у буржуйки и протянул к огню красные, окоченевшие руки. Проследил глазами трубу, выходящую через жестяную форточку на улицу, и спросил:

— Курите?

— Когда угощают, — ответил Козлов уклончиво.

Парнишка, пошуршав за пазухой, достал пачку «Соверена» и металлическую зажигалку. Занятная штучка — приятно тяжелая, гладкая, с откидной крышкой. Вещь. А сигарета — дрянь. Вата, а не табак. То ли дело был кубинский «Партогас». Затянешься — и атомный взрыв в легких.

— К Рубанам приехал? — попытался Козлов по лицу парнишки определить степень его родства с соседями и проинформировал вкратце, упреждая вопросы: — Месяц назад стариков в Полярск увезли. Просили за квартирой приглядеть…

Козлов поперхнулся нежным дымом и в некотором смущении развел руки.

Парнишка снова пошарил за пазухой и молча протянул конверт.

Конверт не был запечатан.