Парнишка стянул с головы шапочку. Под ней обнаружилась короткая бархатистая шерстка, как у месячного щенка. Такие прически любят спортсмены, бандиты и люди искусства. Цвет волос апельсиновый, с седыми разводами. На затылке выстрижено «666». Весь внутренний мир наружу.

— Инвентарный номер? — спросил Козлов без выражения.

Парнишка хмыкнул. Он сидел, сгорбившись и ожидая неприятной беседы, с гримасой досады смотрел, как беснуется в буржуйке огонь. С него можно было писать портрет неудачника: крайнее слабоволие при непомерном тщеславии и слабо выраженной одаренности. Время от времени он выдувал в открытую дверцу струю дыма, и лицо его при этом делалось мстительным и холодным. Противным. И оттого беззащитным и жалким.

Козлов аккуратно вложил записку в конверт и бросил его в огонь.

— Я — алкаш, ты — наркоман. Вот и будем друг друга перевоспитывать, пока дом не рухнет, — сказал он, бросая вслед за письмом очередное полено.

Руслан посмотрел на него по-птичьи, не поворачивая головы: и это все?

— А мама говорила: у вас здесь рай. Золотая середина между городом и деревней. Все блага цивилизации и парное молоко каждый день. С севера бор, с юга река. Вместо центральной площади — роща. А в ней — земляника, грибы, дикая вишня и озеро. Караси на берег сами выпрыгивают. Только сковородку подставляй. А люди все такие добрые-добрые, такие добрые, что у каждого по два нимба над головой светится, и еще один, запасной. Дома на вешалке висит.

— Все правильно. Райцентр. Центр рая. Тем более, лет двадцать назад. Тем более, летом, отпуск. А насчет нимбов… Нимбы на рога перековали. Легко в раю порхать. А ты попробуй с белыми крылышками вокруг котлов со смолой покрутиться. Ангелы со СМУ «Райстрой» давно отсюда смотались. А нас, алкашей, по рассеянности забыли. Зачем нам рай? В раю самогона не гонят. В каком классе учишься?

Руслан нахмурился, оскорбившись:

— На первом курсе медицинского.

— Выгнали?

— Академический отпуск…

— Стоматологом будешь?

— Почему стоматологом? — фыркнул Руслан.

В соседней комнате послышались шлепающие звуки, и в кухню вошел, переваливаясь, пеликан. С неудовольствием посмотрел он на Руслана и остановился возле Козлова. Хозяин снял с крышки ведра кирпич, пошарил рукой в воде и выловил чебачка. Пеликан глотал рыбешку за рыбешкой и пританцовывал от нетерпения.

— Извини, брат, больше нет, — повинился Козлов. — И так мой обед сожрал. Я понимаю: для тебя это — семечки. Потерпи — вечером схожу под плотину, принесу еще.

Пеликан не поверил и сунул свой сачок в пустое ведро. С укоризной посмотрел на хозяина. Обиделся. В зоологии Руслан не был силен. Но не настолько, чтобы его не удивило появление южной птицы в суровом северном крае.

— А этот откуда здесь? — спросил он в легком смятении.

— С осени два на море залетели. Должно быть, от стаи отбились, а компас забарахлил. Заблудились. Смотрят — рыбы валом, зачем куда-то лететь? Жили на море до морозов. Лед стал — поселились на протоке под плотиной. Там вода не замерзает. Народ толпами ходил. Что за твари носатые? Узнали, что птица несъедобная — интерес резко упал. Им мороз по фигу. Была бы открытая вода. Перезимовали бы. Правда, протока глубокая, а ныряют они хуже уток. Рыба по дну ходит. Много сачком не наловишь. Приноровились воровать. Сидишь над лункой, смотришь на кивок, а они сзади подкрадутся, рыбку стащат — и в развалку к протоке. Одна беда — снег на мокрые перья намерзает. И столько его под брюхом поназамерзало, что уже летать не могли. Как-то прихожу — одного нет. Лиса утащила. А может быть, не все знали, что пеликан — птица несъедобная. Пришлось взять. Квартирует до весны. Жилец спокойный. Вот только жрет много и гадит. Всю поленницу известью раскрасил. Давно я так тепла не ждал. Есть у меня большая и светлая мечта — выпустить засранца и квартиру проветрить. Петькой зовут. Хотя кто их, пеликанов, разберет — Петька он или Полька.

Выслушал пеликан свою печальную повесть, брызнул на пол белой известью и с достоинством поковылял к себе на поленницу.

В дверь забарабанили.

— Ну, вот добрались райские жители и до моей берлоги, — вздохнул Козлов и швырнул дощечку, а следом окурок в печь, — ангелы голозадые, горький хрен бы им поперек морды.

Но на пороге стояла вполне приличного вида старушка с заплаканными глазами. В руках она держала черную полиэтиленовую сумку с изломанным волнами Сены отражением Эйфелевой башни.

— Ой, чем это так пахнет?

— Французскими духами, Павловна. Что случилось?

— Выручай, Ович, Григорий помер, — и запричитала, сморкаясь в шаль. — Последний мужик был на вдовьей улице. Весь бабий курмыш к нему бегал: Гриша, прикрути, Гриша, приколоти. Я — к Федору, а он заломил три тысячи. Да где ж я возьму три тысячи? А его тоже надо понять: на одну солярку какая прорва денег уходит. Да Надя посоветовала: сходи к Козлову, Козлов хороший человек, не откажет. Я тут сальца, яичек немножко принесла да «Медведя». А у вас, я погляжу, дом-то крушат, аж гул по всей Оторвановке стоит.

— Ленинград, чистый Ленинград, — согласился Козлов, принимая сумку. — Одна радость — с самолетов не бомбят. А так — хуже блокады.

— Где сам-то жить собираешься?

— До дождей здесь останусь, а там видно будет, — ответил Козлов с мрачной беззаботностью.

— Ой, я со свету-то совсем ослепла! Это кто у тебя? Здравствуйте.

Руслан поднялся с чурбана и представился степенно, хотя и неопределенно:

— Родственник.

— Уж не Валин ли сынок? — снедаемая неистребимым женским любопытством спросила начинающая вдова, забыв на мгновенье о горе.